Брезгует нами, что ли? – загалдели русские.
– Известно – ариец, голубая кровь. Куда нам…
– Будьте любезны, барон фон-ден-Пшик, пожаловать в русский плен, – в позе официанта картинно приглашал Гуннора молоденький хлопчик.
Баба завела Вилли в сени, негостеприимно кивнула на табуретку, пробежалась по двору, проверила хозяйство. Вернувшись, стала жестикулировать и терпеливо объяснять:
– Как стемнеет, солнце сядет, понимаешь? Ночь как настанет – иди к своим. Понимаешь? К своим, откуда пришел. Туда, в ту сторону.
Темноты пришлось ждать долго. Женщина принесла один раз кружку молока, положила на стол тощий ломтик хлеба. При этом бормотала недовольно, наверняка жаловалась на небогатые времена военной жизни. Вилли с ужасом смотрел на опускавшиеся сумерки.
Что будет? Как я дойду? Любой русский обратится ко мне посреди улицы, а я не смогу ответить. Пожалуйста, не выгоняй меня, избавительница! Ты многое можешь, спаси меня еще раз.
Женщина в сердцах плюнула на его просящие взоры:
– Щеня мелкое! Чего тебя, обоссуна, на войну взяли?!
Она опять взяла его за руку, повела задворками неизвестно куда. Долго водила, петляла, пару раз повстречался патруль, их окликали, она объясняла, уговаривала часового пропустить, шла со своей обузой дальше. Наконец пробрались к берегу озера, и только тут Вилли понял, где свои, где чужие. Женщина для верности показала ему путь:
– По-над-вдоль бережка пойдешь, авось не попадешься. Ступай, паразит, наморочилась с тобою.
Вилли встал на колени, поймал ее руки, прижал к своим губам и повлажневшим глазам. Она порывисто освободила ладони, в сердцах замахнулась на него, снова плюнула, отвернулась и хотела уйти, но внезапно перекрестила его наклоненную голову.
– Ну, ступай же…
Вилли торопливо пошел вдоль кромки воды, ощупывая босыми пятками прохладу озера, такую же ласковую, как натруженная ладонь провожавшей его крестьянки. Он понимал, что напрямую к своим ему не пройти, а потому, когда кончилось озеро, Вилли свернул к заболоченной пойме, надеясь, что окопов и часовых в секретах здесь пока нет. Слева взлетали ракеты, добивали своим светом в эту слякотную низменность. Вилли замирал, скукоживался, часто вставал на четвереньки и падал на живот. В бледном свете опадавшей ракеты замечал жирных пиявок на щиколотках, поначалу пытался отрывать их, потом смирился, бросил.
Под утро болото закончилось, но позиции так и не обнаружились. Бой здесь тоже был, коптили подбитые танки. Вилли наткнулся на труп. Солдатские чистые погоны, нашивка СС в петлице, рост примерно подходящий. Только в ноге вырван добрый кусок мяса, штаны сильно располосованы и залиты кровью. Вилли стал высвобождать закоченелый труп от одежды, один рукав пришлось надорвать. Штаны оказались мокры не только от крови, перед смертью у погибшего отказали все внутренние клапаны. Вилли обрядился в лохмотья, пошарил вокруг в поисках оружия. Рука нащупала портупею, такую же точно, как была у него, с таким же трофейным пистолетом.
Перед глазами промелькнули последние дни. Внутри у Вилли дрогнуло, булькнуло, заклокотало. Он стал тихо всхлипывать. Потом судорожно расстегнул кобуру, взвел курок, приставил трясущийся ствол к голове, зажмурил глаза, весь сжался. Ствол плясал на виске, противно скреб кожу. Вилли убрал оружие, перевел под левый сосок, рука все еще неспокойно играла. Он колебался с минуту, потом упер ствол себе в растопыренную ладонь и нажал на спусковой крючок.
…Через несколько дней Малыш Вилли выслушал приговор военно-полевого суда: «Ефрейтор Вольф признается виновным в умышленном членовредительстве, дезертирстве и самовольном оставлении поля боя, подлежит разжалованию и после излечения в полевом госпитале – отправке в штрафную роту».
18
Кругом бардак… Многие уже стали не девушки, я их не обвиняю, но ведут себя с достоинством, как Тоня П.
Она женщина с гражданки и вряд ли позволила что на фронте.
Но большинство все же еще девушки.
Из дневника снайпера Розы Шаниной
Пока пригородное село переходило из рук в руки, не стихала пальба и в самом Городе. Правый берег затянуло перегоревшим пороховым выдохом. Весь день среди разрушенных кварталов давила то одна, то другая сторона, возникали «слоеные пироги» – в окруженных домах оставались зажатыми упорные чекисты. В это же время отдельные группы немцев просачивались к Отрожским мостам.
Четвертые сутки танкисты не сдавали западную окраину – район мясокомбината. В угольных ямах стали скапливаться немецкие гранатометчики, по одному выбивать укрытые за мощными стенами танки. Под вечер обе танковые бригады решили идти на прорыв. По отдельности и группами выбирались из тесных кварталов танки с пустыми отсеками боекомплектов, на последних литрах горючего. К каждому танку был прицеплен омертвевший грузовик с высохшим баком и кузовом, до краев набитым ранеными. Одной машине даже примотали крыло от сбитого бомбардировщика, и на плоскости крыла ехали несколько искалеченных, но еще живых бойцов.
На танкистов охотились незваные гости, успевшие за короткий срок стать хозяевами в Городе. Угол 20-летия Октября и Девицкого выезда загромоздило десятком подбитых советских машин. Они теряли гусеницы, слепо наползали друг на друга, сталкивались и останавливались. Из умело устроенной засады их расстреливал одинокий немецкий охотник. В вечерних сумерках следующего дня остаткам двух бригад удалось выйти к своим: техника была выбита на семьдесят процентов, из личного состава осталась только треть, и то из нее половина – раненые.
Те же четверо суток не стихали бои на речном берегу у деревни Шилово. Насмерть стояли здесь, и лишь под вечер четвертого дня с шиловских холмов скатились в реку несколько раненых бойцов, остальные полегли.
На исходе дня правым берегом овладел враг. В очередной раз немцы отбили Подгорное, вышли к «северным воротам» Города – Задонскому шоссе, подавили последние очаги сопротивления в центре, проскочили северную окраину, без боя заняли сельскохозяйственный институт, вышли к железнодорожным мостам. Район СХИ был высшей точкой в окрестности и доминировал над левобережным и правобережным Городом. На плечах отступающих враг попытался выскочить к мостам, но здесь угнездилась зенитная батарея, спугнувшая немцев. За короткие дни противостояния по обеим сторонам Отрожских мостов успели вытянуться траншейные траверсы, распустила четырехгранную проволоку колючая завеса, выросла пара дзотов. С ходу, как мост на ВОГРЭС, эти позиции было уже не взять. Перестрелка стихла только с наступлением темноты.
Этим вечером голос диктора по берлинскому радио заявил о полном захвате Города. На самом деле бои за Город только начинались.
Следующий день выдался спокойным против четырех предыдущих дней. В Городе постреливали – добивали в развалинах чекистов, выходили из тлеющей городской преисподней раненые танкисты и пехотинцы, немецкой авиации никто не выписал в этот день выходной. Но все же это было затишье, оба берега знали – недолгое.
