– Не понимаю, по-вашему, легенда важнее библии Мартина?
– О чем вы, Шуга? Побег от избранности здесь ни при чем. Все дело в тайне и… – Педант щелкнул пальцами, помогая себе найти упущенное. – Кажется, некое пророчество имеет место. Я сам случайный тому свидетель, не принимайте мои слова всерьез, но это что-то вроде заново заведенной судьбы.
– Любит ли вас? – почти чавкнув, запутывал Сахарный.
– Шуга, кажется, я уже отвечал на этот вопрос. Я человек без судьбы, оттого вряд ли смогу испытать ее преданность и любовь, и уж тем более ненависть мне неизвестна.
– Я спросил вас о женщине, – подчеркнул Сахарный, скрещивая на себе руки.
– Когда мы ссоримся, она отдает мне все и, по-моему, это страшная сила.
– Ах, друг мой, видно вы и женщин лишены, – промолвил Сахарный, уже допивая любезный кофе. – Кому ж не знать, ну разве что монаху, что любой отказ от всего, да хоть от дохленькой собачки, нам трехкратно поясняет факт ее утвердительного желания иметь все то, что принадлежит тебе, а именно, уже обезвреженной жертве.
– Вижу, как плачет ваша «Камера обскура». На бок лечь не желаете?
– Каюсь, имею слабость к зеленым глазам, – немного задумавшись, пояснил Шуга. – Однако слово чревато сильнее всего плотского и предосудительного, что во мне.
– Идеальный человек… – с чувством толка обозвал Педант. – Не сумасшедший ли вы? А может быть, в вас изначально заложено скучное самоубийство? Оттого вы такой последовательный и осторожный, ибо, глядя на ваши красивые руки, не могу отметить ни скупости, ни черты монстра. Возможно ли такое?
– Знаете, друг мой, а вот когда вы умрете, я напишу о вас в весьма положительном ключе, и даже подначу несколько тиражных изданий упомянуть вас в свете белом.
– Что ж, главное я для себя прояснил… – с иронией обронил Педант, слегка искажаясь в своей театральной улыбке. – Главное – упомянуть факт того, что я большой любитель антиквариата и долгов.
– Берете не свое? Это опасный путь. Я знал человека, что шел по нему не сдаваясь.
– Я сохраняю память. Поверьте, Шуга, память способна быть материальной.
– В какой-то степени лечит… Вы правы и правы, что влияет, возрождая, но это все отнюдь не хорошо в пространстве человеческой жадности и свинотейства. Подобное должно очаровывать посредством приобретенного билетика в кассе. Чужая память под крышей твоего земного дома может быть весьма опасной.
– Трогали святое?
– Почти. Знаю историю одного антиквара, который молчал, наблюдая за вращением тел, а после долгих и нелегких лет неожиданно умылся и сжег свой амбар.
– Что ж, неплохая цена за девять обезьян. Далеко не мертвая история. Если успею, то обязательно пересмотрю свою жизнь уже в этом сезоне.
– Как-нибудь и меня пригласите в свое новое обжитое пространство, – с чувством дружбы прошептал Сахарный, прогибая палец на плоскости подлокотника.
– Что вы, Шуга, с большим удовольствием не откажу. Признаться, вы тут почти единственный кто полон необходимых моей душе изощрений.
– И на этом спасибо, – сладко произнес Сахарный, постукивая кулаком в стену, что затаилась позади него. Искусственно выражая возможность наличия сейфа, он попрощался, откланявшись Педанту, чтобы обогнуть северный флигель…
В голове малыша желтым пятном по покатистой дорожке бежал уставший Вини-Пух. Замученный тринадцатой судебной тяжбой, надоедливыми частными детективами, что роются в голливудских помойках в поиске новых сенсаций, а также своим литературным агентом, выкупившим его у создателя за легкие копейки… Теперь Винни серьезно пересмотрел свою жизнь. Рожденный в двадцатом году прошлого столетия, обернулся распущенной парадигмой по отношению к сладкому и не скупым моралистом в сторону тех, кто использует его нежный образ. Будучи одним из самых ценных брендов, медвежонок решил собрать все свои вещи и покинуть место прописки. На прилавках жалостливых магазинчиков, что раскручиваются за счет эксплуатации детских радостей, образ Пуха виднеется чаще всех, подумать только, он приносит больше прибыли, чем сам мистер Микки, а это вам не шутки, а любимые людьми миллиарды. И даже такой резонанс не остановил возмущенного сладкоежку, он прихватил Пятачка в пухленькую коробочку, сжег телефонную книгу, переписав адреса диких медовых рек, и отчаянно бросился по белому свету. «Он вернется?» – дрожащим голосом спросит малыш, но его мать не ответит, зарывшись в повседневных делах, она не заметит вопроса. «Пух, где же ты?». На белую, только что выглаженную полосатую пижаму упадет золотистый горячий блинчик, он ляжет спать, побоявшись сказать о нелепых пятнах маме, ну ведь только-только переодела в новое. Стыдно до страха, но однажды пережитый конфуз превратится в карикатуру его демонических идей, а пока малышу приснится звезда, отдавшая себя ярой вечности, той, что познал человеческий глаз. Она уже вошла в опись неба, и теперь летальный исход ей обеспечен. Звезда вспухнет подобно коробочке Пятачка, при этом увеличится площадь излучающего слоя, она приближается к своему наблюдателю со скоростью нескольких тысяч километров. Ее вспышка заканчивается ее же распадом, а вещество звездной оболочки рассеивается в мировое пространство, образуя диффузную туманность. Шуга был весьма удивлен своему новому, едва промелькнувшему сну, вспоминая, как озадаченный Винни, в итоге добравшись до счастливых каруселей, обнаружил в разбухшей коробочке керамическую копилку в виде голой безобразной свиньи с надписью: «Меняю сей мир на трусы».
Вечер, наполненный странностью и предопределением привели его в римский театр, где в полумраке зала испытав утомление, вдался в безразличное ему сновидение, а уж после решительно под самым потолком прогонял час в окружении интенсивно собирающихся гостей. Поведя головой в сторону, опешил от неожиданности, ибо в третьем ряду сидела ожидавшая Борода, в коричневой фетровой шляпе, напряженно поглаживая свой бежевый саквояж. «Матерь Божья! А что здесь делают любители церковных угодий? Неужто срывают роялти? В каком смысле срывают?». Глаза Бороды двигались со страстью, ударяясь о фигуры только вошедших в зал зрителей, с коими он любезно здоровался, слегка приподнимая себя вместе с зажатым в руках саквояжем. «Ох, эти танцы Матисса!», – подумалось Шуге, от своей минутной дурости он возжелал окликнуть знакомого, но, правильно опомнившись, вернулся на свое зрительское место, приказав: «Глупец, ты что, забылся? Проснись».
Резко погас свет, и все присутствовавшие, наконец, успокоились, захлопав в ожидании представления, а после еще долго провоцировали нескладную тишину – точечно покашливали в сторону сцены. В маленьком зале было довольно зрителей, порядка семисот человек, в основном те, кто был лично знаком с дивой, и все они удивительным образом были мужского пола. Нервное и весьма растолстевшее конферансье во фраке огласило на немецком языке суть сборища, и в ответ обрушилось обоюдное зрительское приветствие.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
