Что же касается советских спецслужб, то в их деятельности на первое место вышла информационная война. Соответственно получили полную самостоятельность и были значительно развиты технические службы, ответственные за сбор или защиту информации, циркулирующей по различным каналам связи. Повсеместно возникли информационно-аналитические подразделения, многочисленные, но с узкой специализацией и дистанцированные от непосредственной агентурно-оперативной работы, что сразу же негативно сказалось на всей работе спецслужб. В КГБ кроме разведки и контрразведки, как традиционно главных направлений в его деятельности, было выделено еще одно — идеологическое, да так, что оно стало напрямую курироваться орготделом ЦК. Более того, воспользовавшись создавшимся прецедентом, ЦК быстро сумел наладить систему так называемого «партнабора», когда на все высшие руководящие посты в КГБ стали назначаться только партийные функционеры, как правило, не имевшие опыта работы в органах государственной безопасности, но преданные "делу партии". Профессионалам-чекистам, верным Родине, а не партии, пробиться в высшее руководство органов безопасности отныне стало практически невозможно.
Разрыв между партийным руководством органов госбезопасности и их профессиональными кадрами принял катастрофические размеры. К 1989 году на низовом уровне атлантистский курс руководства стал вызывать уже почти осознанное противодействие, грозящее перейти в открытое противостояние, и КГБ под давлением снизу начал менять свое идеологическое содержание. В итоге в ходе горбачевской перестройки главным объектом нападок либералов-западников стал именно КГБ как олицетворение тоталитарного полицейского государства и наследник традиций «палача» Берии! Система пожрала собственное дитя…
Евразийский архив
Дмитрий Тараторин
Теория Евразийского Государства
Имя Николая Алексеева известно значительно меньше имен прочих лидеров евразийства, что совершенно не соответствует той роли, которую он сыграл в формировании идеологии и развитии движения. А.С.Изгоев, характеризуя вождей евразийства и определяя Сувчинского и Святополка-Мирского как левых, а Савицкого и Трубецкого как хранителей ортодоксии, заметил, что Карсавин и Алексеев стоят в этом ряду особняком. И хотя политические взгляды их существенно отличались (если Карсавин в конце 20-х примкнул к левым, то Алексеев вместе с Трубецким, Савицким и Ильиным резко выступил против идей, пропагандировавшихся их печатным органом — газетой "Евразия") общее действительно было. Оба они присоединились к движению в середине 20-х годов, когда основные его ориентиры уже были определены, хотя и не получили еще детального обоснования. И тот и другой до революции уже были известными учеными, и каждый из них, присоединившись к евразийству, стремился дать ему твердую теоретическую базу. Карсавин — философскую, Алексеев — правовую. Оба, хотя и не были в числе отцов-основателей — творцов софийского манифеста, тем не менее, практически сразу вошли в руководящее ядро движения. Только, если Карсавин вскоре после раскола отходит от евразийства, Алексеев до конца остается верен истинному исповеданию идеи-правительницы. Он, безусловно, был первым и ведущим теоретиком нового права, которое призвано было послужить базой для построения невиданной в мире государственности великой России — Евразии.
"Утрата национальной формы судопроизводства есть максимум денационализации"
Алексеев видел одну из важнейших задач евразийцев в том, чтобы построить систему права, основанную на исконно народных представлениях о правде и справедливости. Он указывал на абсолютную ложность мнения либералов о том, что русский народ жил в отсутствии правосознания — напротив, "он жил в состоянии правосознания развитого, но отличного от правосознания народов западной культуры". Имперский период был характерен разрывом между правом писаным и народным, что и послужило одной из причин революции. Для русского правосознания всегда было характерно свободное "субъективное право", основанное на судейском усмотрении, на совести и на Боге. Если крестьянин свято чтил обязательства перед своим же братом крестьянином, то обмануть помещика он за грех не считал. Дифференцированным было и отношение к собственности. Если к продукции, произведенной человеческим трудом, отношение было проникнуто почти религиозным уважением (так, кража скошенного сена считалась несмываемым позором), то правом абсолютной собственности на землю не мог, по этим представлениям, пользоваться ни человек, ни община. Земля — Божья. Собственность же возникает там, где приложен труд. Поэтому идея национализации земли — идея глубоко народная. Советская власть была признана народом, поскольку многие ее аспекты вполне соответствовали его представлениям. Так и "революционная законность", и субъективное право не противоречит вековым традициям. Более того, находясь в постоянной оппозиции к «барам», народ против вмешательства государства в личную жизнь никогда не возражал. За правильной народной властью права ограничения личности признавались полностью. Оторванность же труда от производственного организма, "взгляд на него как на частное соглашение с предпринимателем, как на вопрос только рабочей платы, " все это не уживается с народными представлениями, считающими, что без труда нет и производственной деятельности и что интересы труда в процессе производства глубоко органические".
Судопроизводство также должно быть приведено в соответствие с народным пониманием "правого суда", ведь "судебная функция — один из первых атрибутов государственной власти". Ни одна из областей государственной жизни не указывает так на национальные особенности, как судопроизводство. Утрата национальной его формы означает максимум денационализации, что, собственно, и наблюдалось в период империи, когда сначала насаждалось германо-прусское, а затем романо-либеральное судопроизводство. В русском суде до 1649 года всегда присутствовал староста — представитель народа. Затем суд полностью перешел к чиновникам. Так называемые "прогрессивные инициативы" Александра II, и в их числе суд присяжных, народом были встречены абсолютно равнодушно. Алексеев отмечает, что в эмиграции широко было распространено мнение: "возврат к уставам Александра II невозможен, потому что они слишком хороши". Евразийцы же утверждают, что они не соответствуют народному сознанию, а значит, попросту непригодны. "Пришла пора покончить с тем наивным чисто интеллигентским предрассудком, что в романской либеральной теории судопроизводства лежит некоторая абсолютная истина, и непризнание ее равно политической измене и нравственному падению".
Русское и западноевропейское правосознание абсолютно по-разному понимают такие основополагающие категории как право и обязанность. В романо-германском обществе "обязанность признается, только уступая давлению. Так идейно было построено западное государство. Люди договариваются о власти, учреждают государство как торговую компанию. Безусловная обязанность здесь одна: не тронь меня, остальные все условные. " Западная жизнь породила собственнический эгоизм, вещепоклонство, формализм в представлении об обязанностях. Государство на Западе только ограждает от грабежа (своего рода ночной сторож), то есть мир собственников в пределе должен стремиться к уничтожению государства.
Евразийский взгляд на государство отвергает либерально-демократический релятивизм и ставит государству положительные задания народоводительства во всех областях общественной жизни. Представление о государстве как о торговой компании, основанной множеством независимых и несвязанных собственников, абсолютно чуждо российской истории. "Наша государственность строилась на преобладании отношений обязанности над началом права". В России не было представления даже об абсолютном праве на власть монарха, оно было сопряжено с сознанием нравственных обязанностей, на нем лежащих. Существовали, конечно, в Московском царстве разные точки зрения, но наиболее последовательно отстаивали взгляд, что правообязаны и царь, и подданные, Нил Сорский и заволжские старцы. Тенденции к ограничению царской власти существовали даже у Иосифа Волоцкого, считающегося идеологом самодержавия. Игумен Волоцкий утверждал, что православный не обязан признавать правительство, которое перестало стоять на стороне истинной веры. Именно это было критерием властителя. Поэтому Петр, а не Иван Грозный, слился в народном сознании с образом антихриста. Именно несоблюдение монархом своих фундаментальных обязанностей "блюсти правду Божью" дает народу право на неповиновение. При Петре раскольники отходят от постулатов христианской лояльности по отношению к государству. Их охватывают апокалипсические настроения. Послепетровское государство раскольники рассматривали как зло. Типы его подразделяются по степени нарастания злого начала на безблагодатное, богопротивное и богоборческое. Вывод они из этой ситуации делали следующий: "Кто силен, пусть борется с сатаной, кто же пуглив и имеет страх, пусть уходит из мира". Социальная доктрина некоторых толков раскольников формировалась на основе слов Иоанна Златоуста о том, что самые слова «мое» и «твое» происходят от дьявола. Безпоповцы построили ряд общин на полном самоуправлении и выборности руководящих лиц. Велик был процент раскольников в пугачевщине, движении реставраторском, ориентированном во многом на Московскую Русь и даже более древние времена. Пугачевцы выступали против сословного права на власть дворянства, которое также было несвойственно для России и являлось чисто западной идеей. В ходе движения провозглашался лозунг "свободы для всех быть вечными казаками". Анализируя устное народное творчество, Алексеев отмечал, что в былинах, хранивших подлинно национальное мироощущение, "Россия представляется землей, где свободно, чисто анархически возникают властные отношения, не долг повиновения, а свободная воля, основа взаимоотношения князя с богатырем". Основываясь, в том числе и на данных этого анализа, Алексеев утверждал, что, несмотря на приоритет обязанности, идея правомочия в виде вольностей казацких и крестьянских глубоко жила в сознании русского народа. Однако эта идея в корне отличается от западной трактовки права.
