Мы начали с вершины утеса и зигзагами спустились к самому берегу. Отец не хотел, чтобы мы подходили слишком близко к морю. Колючую проволоку еще не сняли, и лишь одному богу известно, что там зарыли на берегу, чтобы не допустить высадки немцев. Так что ни о каком купании не могло быть и речи, но я все-таки подошла довольно близко к кромке воды, чтобы ощутить на лице морские брызги и найти раковины, которые волнами выбросило нам под ноги. В тот день мы прошли приличное расстояние, мимо пирса, наблюдая за тем, как волны разбиваются о берег. Отец держал меня за руку, как будто боялся, что я, как и Сьюки, могу в любую минуту исчезнуть. Мне это было неприятно, тем более что они с матерью спорили всю дорогу. Когда мы отошли всего на несколько ярдов от дома, мама как-то вскользь упомянула Фрэнка, и с той самой минуты отец говорил только на эту тему.
– Если бы только Сьюки ушла от него, – начал он. – Нынче разводится каждая вторая пара. Ну почему они не сделали то же самое? Тогда бы она вернулась к нам, живая и здоровая.
– На прошлой неделе ты сказал, что противник разводов, – заявила ему мама.
– Все зависит от характера мужа, не так ли? – Отец в упор посмотрел на маму. – Или от поведения его жены.
Я приложила к уху раковину, чтобы шум заглушил голоса родителей, а потом, когда мы дошли до танцующего сарайчика, высвободила руку. Эта деревянная хибарка стояла на нашей тропе в том месте, где та поворачивала в сторону города. До войны здесь продавали напитки и всякие мелочи. Она до сих пор была закрыта, на окнах крест-накрест прибиты доски, старые маркизы выцвели и обтрепались. От домика пахло морем, солью и гнилью, деревом и сыростью. На крыше сама собой выросла трава, и поэтому издали казалось, будто на ветру колышутся волосы. Cьюки называла этот сарайчик танцующим из-за травы: казалось, будто он раскачивается в такт какой-то слышной лишь ему музыке. Соль разъела дерево, оно как будто взорвалось нарывами и набухло, а там, где были когда-то сучки, теперь зияли дыры. Помню, мы любили просовывать в них пальцы, запихивая туда небольшие камешки, ракушки или даже пригоршни песка. Мне всегда хотелось каждый раз, когда мы оказывались на пляже, засунуть туда что-нибудь новенькое. Например, за€мок из песка. Чтобы в один прекрасный день, когда сарайчик окончательно развалится, осталась стоять только его песчаная копия.
Родители пошли вперед, а я на минуту задержалась, чтобы провести рукой по дереву, постучать по нему костяшками пальцев. Внезапно я услышала рядом с собой нечто похожее на хлопанье крыльев. Я подняла глаза на траву, росшую на крыше, однако ничего так и не заметила, поэтому мне пришлось обойти сарайчик. Что, если где-то рядом птицы свили гнездо? Прошлой весной у моей подруги Одри в их пляжном домике голуби свили гнездо, и она ужасно расстроилась, когда отец разбил яйца. Я дошла до дальнего угла, но так ничего и не увидела и уже поднесла руку к дырке, чтобы просунуть туда палец, когда на меня изнутри посмотрел чей-то глаз.
Я тотчас отскочила назад и едва не скатилась кубарем со склона песчаной дюны у меня за спиной. Это был не голубь. Это был человеческий глаз. Кто-то сидел внутри и выглядывал наружу. Чувствуя, что от страха сердце вот-вот выскочит из груди, я бегом бросилась вслед за отцом. Впрочем, любопытство взяло верх. В какой-то момент я обернулась и увидела, что из сарайчика, с зонтиком в руке, показалась женская фигура. Это была сумасшедшая. Она что-то выкрикнула мне вдогонку, и на какой-то миг мне показалось, что она сказала что-то про Сьюки. Что-то вроде «кабачки в вагоне». Но, с другой стороны, она обычно всегда что-то вопила, а я была слишком напугана, чтобы вернуться. Я догнала отца и даже позволила ему снова взять меня за руку, и не убирала ее, пока мы не дошли до дома.
К тому моменту как Том сажает меня в машину, я уже немного пьяна. Хелен подталкивает меня внутрь и дает ему список инструкций, как доставить меня домой. Она напоминает ему, чтобы он не забыл запереть за мною дверь. Том кладет листок на приборную доску и обнимает сестру, после чего та спешит куда-то по своим делам.
– Она ушла, чтобы прогнать ту женщину и забрать назад наши ломтики персиков? – спрашиваю я у сына.
– Что?
– Ничего, – говорю я. – Так, ерунда.
Я сегодня слишком сентиментальна. Отчасти потому, что я не знаю, когда он и его семья прилетят из Германии снова, отчасти из-за вина. В машине я даже разок хлюпаю носом, и мне слышно, как дети Тома ерзают на заднем сиденье.
Мы едем домой какой-то странной дорогой – Том плохо помнит улицы нашего города, – и по пути нам попадается дом Элизабет. Боковая калитка открыта. Я выпрямляюсь и выглядываю из окна.
– Ты не мог бы меня здесь высадить? – спрашиваю я Тома. – Я хотела бы немного пройтись пешком.
Он как будто не уверен, что ему делать, однако притормаживает. Боковая калитка, говорю я себе. Боковая калитка. Боковая калитка.
– Хелен сказала, что ее нужно непременно доставить домой, – замечает с заднего сиденья Бритта. – Не думаю, что нам стоит выпускать твою мать из машины.
– Я еще не выжила из ума, – бросаю я ей через плечо. – И пока что помню, где живу. Я часто возвращаюсь домой через парк и сегодня тоже хотела бы немного пройтись.
Я трогаю холодными ладонями лицо и чувствую, что оно горит от стыда. Я не привыкла врать.
– Ну, хорошо, мама, – соглашается Том и останавливает машину. – Если ты настаиваешь. Только ничего не говори Хелен, иначе мне крышка.
Я улыбаюсь его шутке. Из них двоих Том всегда умел расположить к себе. Я вылезаю из машины, отстегиваю ремень и посылаю внукам воздушные поцелуи. Бритта тоже выходит, чтобы обнять меня.
– Я лишь хотела убедиться, что с вами все в порядке.
Я уверяю невестку, что ничуть в этом не сомневалась, что благодарна ей за заботу. Машу им рукой, пока машина не исчезает за углом. И все это время я повторяю заветные два слова, чтобы они не проскользнули в одну из дырок в моей голове, а их, я знаю, и так достаточно. Я стою напротив дома Элизабет. Солнце бросает на дорожку косые лучи. Боковая калитка открыта. Сквозь нее мне виден кусочек золотисто-зеленого сада. От входной двери по дорожке движется чья-то фигура. Кудрявые волосы, клетчатое пальто. Она улыбается мне. Элизабет. Это она. Она все это время была здесь.
– Элизабет, – говорю я. – Как?..
Но это не она. Это кто-то другой. Женщина подходит ближе, и я вижу, что она гораздо моложе, чем моя подруга. Она улыбается мне, когда проходит мимо, и садится в фургон передвижной библиотеки. Я киваю и поглаживаю верх каменной ограды, как будто восхищаюсь маленькими цветными камешками, а затем иду дальше, вдоль забора парка и мимо акации. Тонкая акация не сбросит белый, нежный, шелковый цветок, неожиданно приходит мне в голову стихотворная строчка. Помню, мы учили это стихотворение в школе. Учителя считали, что я должна знать его наизусть, и мне казалось, что оно должно мне нравиться, потому что оно называлось так же, как зовут меня, – «Мод». И оно мне, в принципе, нравилось, потому что было про цветы, про росу и все такое прочее. Но вот его смысл от меня ускользал, а ближе к концу оно вообще становилось слишком мрачным. В отличие от меня, Обри должна была выучить «Завтрак короля», и все потому, что ее отец держал молочную лавку, и будь у меня выбор, я бы предпочла выучить веселый стишок про королевского молочника.
Я останавливаюсь у полосатого перехода. Не помню, как он правильно называется, не то лама, не то лима. Или как-то еще. Я пытаюсь вспомнить слова, но в голову мне приходит молочное цветение. Я не знаю, что это значит, и, чтобы избавиться от навязчивой фразы, смотрю на солнечные лучи на асфальте. Еще минуту назад я знала, что у меня какое-то дело. Мимо меня проезжают несколько автомобилей, грузовик, передвижная библиотека. Наверное, я собиралась проведать Элизабет. Но только как такое могло быть, если ее там нет? И все же я бреду к ее дому, мечтая заглянуть внутрь. Мне хватило бы даже этой малости. Я подхожу ближе и вижу, что боковая калитка открыта. Рядом никого нет, и я иду по дорожке, а потом ныряю в сад.
В воздухе стоит густой запах жимолости. Я провожу рукой по стене, там, где растет мох и собрались опавшие листья. На лужайке я замечаю несколько пятен взрыхленной земли. Не иначе как в саду поселились кроты. Я подхожу к небольшому холмику и трогаю его. Земля сырая и влажная. От нее исходит резкий, свежий запах, и мне тотчас в голову приходит песня, правда, я не помню ее название и не могу найти пластинку. Я не могу ее найти, но я уверена, что она здесь зарыта. Придерживаясь за яблоню, я протыкаю пальцами рыхлую почву, отгребаю в сторону верхний слой и пытаюсь проникнуть глубже. Я хочу найти что-то гладкое и круглое, серебристое и синее. Увы, ногтем я задеваю край камня и от боли тотчас выдергиваю руку. Господи, что это я делаю? Я смотрю на мои ладони – они все в грязи – и вздыхаю. Как часто я ловлю себя на том, что совершаю какие-то глупости.
