— Теперь я слушаю вас. — На этот раз Рузвельт скорее угадал слова Гопкинса, чем разобрал их.
— Гарри, я получил от Сталина два письма, — торопливо, но стараясь говорить очень четко, сказал президент. — Они написаны со сдержанной яростью. Первое касается бернского инцидента. Сталин употребляет в этой связи все мыслимые слова, разве что кроме слова «предательство». Во втором письме содержится упрек, что мы срываем пункты ялтинского соглашения, касающиеся Польши. Я уже не первый день ломаю себе голову над проектами ответа, пытаясь совместить несовместимое: признание и отрицание, готовность погасить конфликт и нежелание ронять свое достоинство. Короче, в чем-то оправдаться, в чем-то обвинить. Но я опасаюсь, Гарри!
— Чего?
— Гнева Сталина... Ведь я привык иметь дело с западными дипломатами и нашими политиканами. А Сталина я знаю фактически очень мало. Боюсь, что в создавшейся ситуации он может взять назад и свое «японское обещание» и свое согласие поддержать идею ООН. А для нас все это жизненно важно... Я хочу знать твое мнение: каким должен быть ответ на его письма? Надо ли мне полностью все отрицать? Или извиниться? Должен ли я выдвигать контробвинения или, напротив, льстить Сталину? Подумай, Гарри, ведь от нашего союза с Россией зависит не только будущее Америки, но и судьба всего мира!..
Рузвельт взглянул на часы.
— Мы говорим уже целых пять минут, Гарри! — испуганно сказал он. — Отвечай, прошу тебя!
— Я не оракул, не дельфийская пифия, — тихо произнес Гопкинс. — Я должен подумать.
— Но у нас нет времени! — воскликнул президент и тут же содрогнулся от мысли, что Гопкинс может истолковать эти слова неправильно.
— Времени у меня больше, чем золота в Форт-Ноксе, — с легко угадываемой усмешкой сказал Гарри.
— И все же я прошу тебя поскорее! Мне нужен какой-то ориентир!
— Хорошо. Я попробую разорваться между вами, мистер президент, и господом богом, которому я, видимо, тоже срочно понадобился. Что вам сказать?.. Вы знаете мое мнение о Сталине — я не считаю его диктатором в том смысле, в каком это слово употребляют херстовские газеты. Но не подлежит сомнению, что власть его велика... О будущем мира он думает не меньше, чем мы с вами, — в этом я твердо убежден... Ваш ответ, по-моему, должен быть сугубо деловым. Никаких эмоций. Директор солидного банка пишет письмо своему самому солидному клиенту — я бы это так определил... Отвяжитесь!
— Что? — удивленно переспросил Рузвельт.
— Это я медикам, которые уже ломятся в дверь палаты. До свидания, мистер президент, а может быть, и прощайте!
Гопкинс умолк.
И снова в трубке раздался энергичный голос врача:
— Простите, мистер президент, но я выполняю свой долг. Пациент провел бессонную ночь...
— Я понимаю, док! — упавшим голосом сказал Рузвельт. — Лечите его! Умоляю, лечите так, как лечили бы меня. Нет, нет, еще лучше!
Некоторое время президент сжимал трубку в руке, сжимал так крепко, что трубка разогрелась. Потом медленно опустил ее на рычаг. Затем восстановил в памяти все, что сказал Гопкинс...
Может быть, не следовало обращаться за советом к тяжелобольному человеку? Почему же Рузвельт все-таки позвонил ему? Президент хорошо знал, почему. Ему нужен был своего рода «допинг». Твердая уверенность, что Гарри всегда сумеет помочь ему, внести четкость или, наоборот, необходимую расплывчатость в любой документ, побудила президента и сейчас обратиться к своему верному помощнику...
На протяжении десяти или пятнадцати минут Рузвельт не только перебирал в уме слова Гопкинса, но и пытался как бы «нарастить мясо» на скелет, который тот «сконструировал»... И постепенно президенту стало казаться, что в конце темного и безвыходного туннеля забрезжил слабый свет.
Итак, никакой лести — судя по всему, «сфинкс» любит, когда его хвалят, но ненавидит сервильные комплименты. Да, конечно, ответ должен быть уважительным и деловым. Гарри прав: так написал бы директор крупного банка тому вкладчику, без капитала которого банк был бы обречен на разорение. Надо обязательно упомянуть, что они сейчас делают общее дело, что их интересы объективно совпадают…
Чего, в сущности, он хочет от Сталина? В первую очередь выполнения «японского обещания». Но ведь «контрольный срок» еще не наступил, а денонсация договора Советов с Японией говорит об очень многом... Что еще его тревожит? Он хочет, чтобы русские не возвращались к своему требованию предоставить голоса для всех шестнадцати советских республик в ООН. Хочет, чтобы они согласились включить в новое польское правительство представителей лондонской эмиграции. И, конечно, необходимо, чтобы война с гитлеровцами продолжалась вплоть до их полного разгрома.
«Вот эти-то мысли, — сказал себе Рузвельт, — и должны быть заключены в моем ответе. И вовсе не обязательно вести со Сталиным спор на предложенной им платформе. Это же азбучная истина политики — принимать бой надо на выгодном тебе плацдарме...»
Президент поспешно вытащил из ящика тот самый лист бумаги; на котором ему до сих пор так и не удалось ничего написать, кроме имени адресата, набросал на этом листке несколько строчек и крикнул:
— Хассетт!
— Вот что, Билл, — сказал Рузвельт появившемуся секретарю, — сейчас ты выбросишь ко всем чертям или в более удобное для тебя место проекты ответа Сталину, которые ты писал. И напишешь новый проект. Он должен быть коротким — не больше десяти — пятнадцати строчек.
— Вы нашли удовлетворительное объяснение «бернскому инциденту?» — вежливо осведомился Хассетт.
— Никаких объяснений не требуется. Надо просто поблагодарить Сталина за искреннее разъяснение советской точки зрения. Понял? И с Берном покончено. Далее, надо выразить твердую уверенность, что ничто уже не будет омрачать наши отношения. И завершающая фраза: мы с нетерпением ждем великого момента, когда наши войска установят контакт в Германии и сольются в едином наступлении. Точка. Подпись. Все. Вот тут я набросал основное, возьми, — сказал Рузвельт, протягивая Хассетту листок бумаги. — И принимайся за дело.
Президент полушутя-полувсерьез перекрестил уходящего Хассетта.
Но дверь, закрывшаяся за секретарем, спустя мгновение снова открылась, и на пороге показалась Грэйс — очевидно, она ждала, пока выйдет Билл.
— Вам письмо, мистер президент, — сказала она, подходя к креслу и протягивая Рузвельту большой конверт из плотной темно-желтой бумаги — в таких обычно пересылаются служебные документы.
Грэйс произнесла эти слова каким-то странным тоном, точно давая понять, что ее здесь нет. При этом она как-то нарочито отводила взгляд и от конверта, который держала в руке, и от самого президента.
Рузвельту, все это время находившемуся в кругу глобальных проблем, меньше всего сейчас хотелось заниматься какими-то, судя по конверту, второстепенными делами.
Он чуть было не пробурчал сердито: «К чему такая срочность?» Он знал, что сообщения особой важности поступали к нему совсем в другом виде.
Но он подумал об этом, когда уже держал конверт в руке, а Грэйс Талли вышла из комнаты.
На конверте не было адреса. И это еще больше удивило и даже разозлило президента.
Без помощи лежавшего на столе ножа для разрезания пакетов он надорвал край плотной бумаги.
В конверте был всего лишь один листок. Но, едва взглянув на написанные чернилами строчки, Рузвельт почувствовал себя так, будто его мгновенно перенесли в другой, счастливо-безмятежный мир. Это был почерк Люси...
«Боже мой, как же это получилось? — мысленно воскликнул президент, еще не читая письма. — Я провел в одиночестве столько времени и даже ни разу не вспомнил о ней!»
И стал читать:
«Фрэнк, дорогой мой! Нельзя так много работать, нельзя! Я понимаю, что уже не могу больше посягать на твое время, я получила от тебя сегодня такой щедрый подарок — прогулку на Пайн-Маунтин.
Уже поздно, и я иду спать, так и не увидев тебя, не пожелав тебе спокойной ночи. Ты многое успел продумать за эти часы? Да? Ты в чем-то сомневался? Не надо! А может быть, чему-то радовался? Или огорчался? Я уверена, что твои замыслы осуществятся, все надежды сбудутся. Я хочу дожить до этого и радоваться вместе с тобой.
А теперь обещай мне — ты сразу же ляжешь спать! Я тоже иду в свой коттедж и постараюсь заснуть как можно скорее. Незаметно наступит „завтра“, и я снова увижу тебя.
Моя мама говорила своей маленькой Люси, отправляя ее в постель: „Good night, sleep tight!“
И я тебе тоже говорю: „Good night, sleep tight!“ Нам предстоит еще много счастливых дней».
...Рузвельт хотел было позвать Грэйс и сказать, чтобы она тотчас же пригласила Люси. Но нет! Об этом, конечно, не могло быть и речи. Все люди в ближайшем окружении президента знали о его отношениях с ней. Но, глубоко уважая Элеонору, они соблюдали своеобразные «правила игры». И, разумеется, о них никогда не забывала Люси. Она вложила свою записку в казенный конверт из толстой бумаги. Она не написала адреса. Она даже не подписалась.
