За ужином он улыбался, пытался шутить. И, только оставшись один в своей комнате, перестал насиловать себя, тяжело опустился в кресло и, подперев рукой голову, утомленно прикрыл глаза.
Не помогло. Все равно перед глазами продолжали стоять все те же люди - Сосновский, Нина, Петров, Семенов, комиссар, Тищенко. Он вспомнил о повторном заключении экспертизы по фотографии, которое окончательно запутывало все, возвращая розыск к начальной исходной точке.
Экспертиза установила, что часть лица на обрывке фотографии, найденной Ковалем, совпадает с той же частью лица Семенова. Однако лицо, изображенное на обрывке, - значительно моложе, и это можно отнести либо за счет давности съемки, либо за счет ретуши негатива, которая сглаживает морщины.
Одновременно с этим эксперты заявили, что черты лиц Семенова и Петрова настолько идентичны, что на клочке может быть в равной степени и Семенов и Петров.
О Петрове подполковнику думать не хотелось. Он все время путал карты, неожиданно выныривая там, где Ковалю меньше всего хотелось с ним встретиться. Вот и в версии с Семеновым. Бессмысленно предполагать, что у Петрова дома хранилась фотография двойника, возможного убийцы его жены.
А если на обрывке снят сам Петров и маляр не имеет к нему никакого отношения? Тогда к чему же была вся эта возня с Семеновым? Или, может быть, это не Семенов, а Петров сидел в исправительно-трудовом лагере?
"Что за чертовщина! Совсем зарапортовался! - рассердился на себя Коваль. - Так можно до геркулесовых столпов глупости дойти. Ведь хорошо известно, что в послевоенные годы, когда Семенов находился в лагере, Петров работал на Украине!.."
Заканчивая беседу с маляром, подполковник спросил, не знает ли он кого-нибудь в этом городе, например Петрова Ивана Васильевича, управляющего трестом "Артезианстрой".
Семенов ответил на вопрос отрицательно.
Отпуская маляра, Коваль поручил оперативным работникам взять его под наблюдение. Однако Семенов не вызвал своим поведением никаких подозрений. Получив из рук Коваля справку, железнодорожный билет и деньги на питание в дороге, он отправился прямо на вокзал. Там, в зале ожидания, просидел в углу до отправления поезда, никуда не отлучался, не пытался звонить из автомата. К нему никто не подходил.
Стараясь сейчас отогнать мысли о Петрове, который, как привидение, стоял перед глазами, Коваль поднял голову, и взгляд его упал на стенной календарь. Двадцатое. И здесь, дома, двойка и ноль смотрят укоризненно. Сорвал листок, скомкал, но не выбросил, а разгладил и положил под стекло.
Вошла Наташа.
- Папа, ты не можешь уделить мне немного времени?
- Конечно, могу. - Коваль обрадовался, подумав, что дочь хоть ненадолго избавит его от назойливых мыслей.
- Я сто лет тебя не видела. Ты мне так и не досказал страшную сказку. Или у нее еще нет конца?
- Если бы это была сказка! Я хочу серьезно поговорить с тобой.
- О чем?
- О нас с тобой.
- А как же сказка?
- В ней все дело.
Наташа удивленно подняла брови.
Коваль, позабыв, что хотел оторваться от назойливых мыслей, опять начал рассказывать дочери о Семенове и о своих волнениях и тревогах.
- И вот теперь, Наташенька, - сказал он, - я как добрый молодец стою на распутье, перед тремя дорогами: налево поедешь - коня потеряешь, направо - коня сбережешь, а сам погибнешь, прямо поедешь - и коня погубишь, и погибнешь сам. А я выбрал четвертую дорогу, а вот о тебе не подумал...
- А при чем здесь я?
- Теперь, если комиссар и прокурор не поддержат меня еще раз, не дадут возможности продолжить розыск, будет очень плохо. У них есть все основания не верить мне больше. Хотя версия, что убийца Сосновский, теперь под сомнением, но я ничего другого не выяснил, не нашел, не доказал. И что же? Тищенко окажется прав: Сосновский - убийца. И все будут считать, что подполковник Коваль выжил из ума и пора ему в отставку. Как мы тогда с тобою, щучка, жить-то будем? Все заботы на твои юные плечи, да?
Наташа посмотрела на отца таким взглядом, который означал, что он в своей дочери не ошибся. Открывая для себя очевидное, но от этого не менее приятное, он еще раз почувствовал: Наташа понимает его и на нее можно положиться.
- Поступить, доченька, иначе, чем подсказывает совесть, значит перечеркнуть все, чем жив человек. Значит, поставить под сомнение все, что делал, чего добивался. Понимаешь? Если здесь мне перестанут доверять, придется самому обратиться к генеральному.
Наташа молча кивнула.
- А как поступила бы ты?
Коваль уже знал, что она ответит на этот вопрос. Но он все-таки решил его задать.
- Точно так же, - ответила Наташа. - Если из-за твоей ошибки погибнет человек, как же ты сможешь тогда жить на свете?
- Ошибка, мне кажется, не только моя...
Наташа почувствовала жестокость своих слов и, чтобы смягчить их, подошла поближе к отцу:
- Так все это ужасно... Бедный Дик!..
- Ничего! Мы еще поборемся! - улыбнулся Коваль, поднимая голову.
- А как же! Ты сильный. Я всегда гордилась тобой, пап, но ты еще и большой хитрец. Вот и сейчас спрашиваешь меня, а сам все уже решил, я тебя знаю!
- Ах ты, моя хорошая!.. - прошептал Коваль, вспоминая, как одинок был он после смерти жены, как тяжко было без друга, с которым всем можно поделиться, и как хорошо, что снова есть у него такой друг - взрослая дочь. - Надо рассчитывать не на лучшее, а на худшее, - сказал он. - И надо быть готовым ко всему. Тогда удача будет казаться подарком судьбы и легче будет перенести неудачу...
- Послушай, пап! - неожиданно перебила его Наташа. - Но не кажется ли тебе, что плохо ты думаешь о людях, о своих товарищах. Неужели один только подполковник Коваль пытается разобраться в этой истории? А другие против, да? Всем остальным не нужна справедливость?
- Нет, Наташенька, не против, конечно. Наоборот. Но все в этой истории так запуталось, что теперь, пожалуй, только я могу развязать этот узел. Новые сведения, пока еще разрозненные, малоубедительные, разговаривают на языке, понятном только мне. Другому же они могут показаться фантасмагорией, плодом усталого воображения. У нашего брата бывают случаи профессионального заболевания, когда оперативнику или следователю вдруг начинает казаться, что он ошибся. Эта мысль преследует его, он нервничает, паникует, дергает коллег. Неуверенность в себе, которая так же вредна, как и вера в свою непогрешимость, постепенно усугубляется, и тогда человек просто-напросто обязан уйти. Со стороны и я могу так выглядеть.
- Но ты ведь здоров!
- Да, безусловно! И что касается соответствия должности, то и оно целиком и полностью налицо. Но существуют сложные служебные отношения, и иногда они складываются так, что - ты этого пока не поймешь - в любом случае виноватым оказывается один и тот же человек. В данном случае - это я. Если нужно будет наказать кого-то за страдания Сосновского, накажут меня. Если тревога, которую я поднял, окажется ложной, - тоже меня. И справедливо! Я действительно виноват или буду виноват и в том, и в другом случае. И именно поэтому никакого наказания не боюсь. Но ведь попутно накажут и тебя. Вот в чем все дело!
- Странно слышать, Дик! - рассердилась Наташа. - Что значит какое-то наказание в сравнении с человеческой жизнью! Ты ведь наверняка бросился бы спасать человека из-под колес поезда или тонущего! Так почему же ты сейчас колеблешься?
- Я не колеблюсь, Наташенька.
Коваль зябко передернул плечами.
- Тебе холодно? Но ведь топят уже. - Она подошла к батарее. - У, горячо! Как хорошо, что нам провели отопление! Так надоели эти дрова и уголь! Пыль, грязь. У меня на платьях до сих пор сажа.
"Убийца тот, кто убивает тело, но трижды убийца тот, кто убивает душу" - почему-то снова вспомнилось Ковалю изречение, которое пришло в голову во время совещания в "Артезианстрое". А может ли убийца духа стать обычным убийцей, поднять руку на человека? Нужно посмотреть у Ромена Роллана. Наверно, эта мысль имеет продолжение.
Коваль встал, сделал шаг, чтобы подойти к полке с книгами, и внезапно остановился как вкопанный.
- Как ты сказала, Наташка? - спросил он, повернувшись к дочери. Лицо его приняло при этом странное выражение. - Повтори, что ты сказала... О саже, о платьях...
Наташа недоуменно посмотрела на отца.
- Я сказала... Ну... Сказала: хорошо, что у нас паровое отопление...
- Нет, нет, - бросил подполковник. - Что ты сказала о саже, о своих платьях?
- Ничего особенного. Платья, сказала, пачкались. Бывало, как ни стараешься не прикоснуться к дверце, а все равно - в саже...
Но Коваль уже не слушал ее. Больше того, он ее уже не замечал. Он бросился в сени и надел пальто.
- Куда ты на ночь глядя?
- По срочному делу.
- Но ведь уже начало двенадцатого.
- Вот и хорошо! Замечательно! - ответил Коваль, в спешке не попадая рукою в рукав. - Прекрасно, щучка, великолепно! Ложись спать. Я не скоро вернусь.
Впопыхах напялив кепку, Коваль выбежал на улицу.
