– Там что, очень глубоко? – поинтересовалась королева, когда они остановились за огромным стволом дуба, шагах в десяти от Кшаня.
– Это называется «Тридцать три шага графа де Брежи».
– Господи, прости им эту бестактность! И что же там, внизу?
– Каменный саркофаг. В виде гроба.
– И чей же он? Кто в нем почивает?
– Хочется верить, что пока ничей. Хотя все может быть.
– Вы издеваетесь надо мной? – почти прошипела королева, не в силах скрыть ни обиды, ни желания поскорее познать тайну этой странной могилы.
– Ничуть, – покачал головой поручик. – Зачем? Да и не решился бы. Вы ведь все равно расспросите потом у самого графа.
– Езус Кристос! Поскорее идемте отсюда. Зовите его, поручик, зовите, – поспешила королева к тому месту под часовенкой, где был замаскирован второй, запасной вход в подземелье.
– Не стоит звать. Все равно не отзовется. Он заметил нас. Осталось семь-восемь камней. Забросит их и догонит. Факелы есть, я проверил.
– Но зачем он делает это? Зачем швырять камни на… гроб? Пусть даже пустой? – не удержалась королева, когда они преодолели оба подземелья и поднялись в комнатку Гуго, к двери которой, как только появится кучер, должна была подкатить карета.
– Эту казнь ему придумал граф де Брежи. Вместо виселицы, от которой спас. Вам известно, что Кшань был приговорен к казни за убийство девушки? Из ревности избил, изнасиловал, а затем ударил камнем по голове.
– Упаси Господи! – перекрестилась королева. – До каких только грехов ни доводит безбожная человеческая похоть!
Поручик едко улыбнулся, но так, чтобы не заметила королева. «Это она о себе», – язвительно подумал, предаваясь, пусть и мелкой, но все же мести. Не столько королеве, которую обожал, сколько графу. Говоря о безбожной человеческой похоти, она не могла не вспомнить похотливого графа де Брежи. Причем вспомнить с отвращением. Нет, Кржижевский не считал графа своим врагом, и тем не менее…
– Наверное, эта несчастная не любила Кшаня, поскольку он немой. Хотя, вообще-то, он недурен собой, да и силенок хватает.
Поручик удивленно взглянул на королеву.
– Неужели вы действительно считаете его немым, ваше величество?
– Хотите сказать, что, когда это случилось, немым Кшань не был?
– Он и сейчас не немой. Уж не знаю, каким образом графу удалось спасти этого негодяя от виселицы и переправить в Варшаву, но твердо знаю, что взял с него обет: три года немого молчания. Вот Кшань и молчит уже третий год. Молчит со всеми, кроме самого графа, поскольку для общения с собой посол сделал для него исключение.
– Странно. Мне и в голову не приходило, что граф способен порождать такие тайны. Значит, Кшань вовсе не немой? И уж тем более – не глухой?
– Многие считают, что раз Кшань немой, следовательно, и глухой. Это позволяет ему слышать такое, чего не удалось бы услышать любому из нас.
– То есть де Брежи использует его как шпиона? Ну и ну…
Мелькнул за окном и сразу же исчез в конюшне Кшань. Через несколько минут он снова появился напротив окна, но уже восседая на передке кареты.
– И что, каждое утро граф де Брежи заставляет его швырять камни вниз, на тридцать три шага? – решила завершить их странный разговор королева.
– По вечерам – тоже. Тридцать три.
– Утром и вечером? Каждый день? Вот уж не думала, что граф настолько жесток, пусть даже по отношению к сему отпетому злодею, – покачала головой Мария-Людовика.
– Почему жесток? Дело не в жестокости, – задумчиво проговорил Кржижевский.
– Но третий год подряд подвергать человека такому испытанию! Это же сатанинская пытка.
Поручик про себя улыбнулся. Он прекрасно понимал, что королева говорит это не из жалости к злодею Кшаню. Ее тревожит то новое, что открывается в графе де Брежи.
– Ну, шаги при этом, как вы уже могли заметить, не имеют для Кшаня никакого значения, – возразил Кржижевский. отворяя королеве дверь, ведущую во двор. – Этот уголовник может бросать их как угодно. Все равно камни скатываются к гробу, который всегда виден ему.
– Но в этом саркофаге или гробе… действительно нет чьего-либо тела? Вы опять что-то скрываете от меня, Кржижевский. Вы постоянно что-то скрываете от меня! – с возмущением повторила королева, давая понять, что он теряет доверие, и что это должно пугать ее. – Что-то скрываете, чего-то не договариваете… Неужели не знаете, чем это заканчивается для людей, пытающихся так вести себя с королевой?
– Уверяю вас, он пуст. Но поскольку вы все равно не поверите, то потребуйте заверений у самого графа де Брежи.
– Вы постоянно пытаетесь выставить графа в невыгодном для него свете. Вы давно пытаетесь сделать это, Кржижевский. Но только сегодня я по-настоящему изобличила вас, потому что убедилась.
– Граф меня совершенно не интересует.
– Уж не из ревности ли? А, поручик? – продолжала вести свою роль Мария Гонзага. – Неужели из ревности? Признайтесь! – И то, что отразилось на ее лице, было уже не улыбкой королевы, а оскалом хищницы! Видя его перед собой, Кржижевский не решился бы объясняться королеве в любви даже под пытками, на костре, когда терять действительно было бы нечего.
– Из ревности я поступал бы иначе, – собрал в кулак всю свою волю уже изрядно испугавшийся поручик. Уж он-то знал коварный нрав своей повелительницы, он знал…
– Как именно? – с чисто женским любопытством допытывалась Мария Гонзага. – Как вы поступали бы, если бы вдруг почувствовали что-то похожее на… ревность? – лишь в последнюю минуту опомнилась королева.
– …А что касается шагов, – откровенно проигнорировал поручик это любопытство уже не королевы, но женщины, – то уверен: сам Кшань вряд ли догадывается, что их тридцать три. Шаги отсчитал сам граф. Он-то всегда помнит, что их там именно тридцать три.
– То есть он решил, что Кшань, сам того не ведая, обязан пронести потом каждый из этих камней тридцать три шага, дабы поднять наверх? Не посол, а палач-иезуит. Поздравляю, поручик: создавая отрицательное мнение о де Брежи, вы все-таки добились своего.
33
На несколько мгновений Вуйцеховский застыл со свитком в руке. Он опять готов был демонстративно онеметь. Корецкий выбивал его из роли, он буквально разрушал ее своими совершенно нелепыми вопросами.
– Неужели вы действительно полагаете, что его величество обязан знать обо всем, что делается в королевстве и за его пределами, именем короля? Не будьте же наивным, майор! – сделал он ударение на слове «майор».
– Ну, хотя бы канцлер? Иначе чего стоит ваша бумага?
– Канцлер, – почти расхохотался Вуйцеховский. – Когда все сложится удачно, господин канцлер рад будет узнать, что один из его помощников столь блестяще распорядился его именем. Если же вас постигнет неудача, о, если вдруг вас постигнет неудача, а значит, в Париже, в центре Европы, разразится скандал… Он с облегчением сможет констатировать, что не имеет к этому делу абсолютно никакого отношения.
– Хотя, конечно же, имеет.
– Абсолютно никакого…
– Так имеет или не имеет? – уже более жестко поинтересовался Корецкий, заподозрив, что ему хотят всучить поддельную грамотейку, которая ровным счетом ничего не значит.
– Когда понадобится, он узнает о ней. И будет иметь удовольствие… Только это уже наша забота. А пока – берите грамоту, Корецкий, а сомнения оставьте нам. Мы знаем, как распорядиться этим товаром. Но мы также знаем, как распорядиться грамотой, которую неблагодарно отвергли, – поучительно намекнул он. – Ничто так не карается в этих стенах, майор, как обычная неблагодарность.
«Не только грамотой распорядиться, но и тем, кто неблагодарно отказался от нее, отверг, – досказал Корецкий то, что тайный советник предпочел оставить за текстом, но не за смыслом разговора. – Если грамота действительно поддельная, пусть по этому поводу объясняется тот, кто вручил ее».
– И позволю себе напомнить, господин Корецкий, что в ваших жилах течет тринадцать наперстков украинской крови.
– Какие еще «тринадцать наперстков»?! – нервно потряс кулаками Корецкий. – Я уже сто раз объяснял, что в моих жилах течет только польская кровь. Только польская, польская! Все остальное – вымысел врагов.
– Зачем так сразу отрекаться? Иногда не стоит отрекаться даже от вымыслов. Поверьте тайному советнику канцлера и короля. В государственных делах не существует более надежных источников истины и более веских аргументов, чем вымыслы. Пусть даже самые нелепые.
– Не знаю, не знаю! Мне также трудно поверить в это, как и в свои «тринадцать наперстков» украинской крови.
– Не превращайте их в тридцать, – прозрачно намекнул Вуйцеховский на библейские сребреники. – А что касается вымысла… Любой документ можно оспорить, поставить под сомнение или просто уничтожить. Но кому и когда удавалось оспорить, и тем более уничтожить, вымысел? Смешно! Тринадцать наперстков украинской крови… Да любой казачий сотник, узнав о них, утрет слезу и полезет к вам с поцелуями. А потом, во время казачьего совета, проголосует хоть за полковника, хоть за кошевого атамана, а хоть за «гетмана всея Украины» пана Корецкого.
