Королева все хохотала и хохотала. До хрипоты, до слез.
И какой же прекрасной казалась она в эти минуты поручику! Какими мизерными представлялись ему собственные страхи перед королем за свою карьеру и свою жизнь! Гнев короля, виселица?! Только-то и всего! И какими ничтожными казались обиды, нечаянно нанесенные ему де Брежи не по его, графа, воле.
А королева все смеялась и смеялась. Как может смеяться только королева.
35
Свинцовый туман медленно поднимался к крышам одноэтажных домов, к вершинам деревьев, шпилям дворцов и костелов и медленно сползал по ним к дымящейся, словно бы закипающей на северном, мазурском, ветру Висле. Однако расплавленное ядро солнца застряло в серой стене поднебесья, не взрываясь лучами, но и не остывая; чтобы висеть над столицей королевства, словно светильник правды: везде присутствуя, но никого не согревая.
Хмельницкий, Сирко, Гяур и их спутники вышли из трактира сразу же, как только трактирщик Изаарян показал пальцем в окно:
– Пора. Они уже вершат.
Эти слова казачьи офицеры восприняли, как заговорщики – сигнал к выступлению. Хотя отлично понимали, что заговор их раскрыт и обречен.
Процессия уже подходила к площади. Она двигалась по улочке, с которой был вход в их постоялый двор.
Приговоренный – рослый широкоплечий мужик с косматой седовласой головой, одетый в тряпье, которое едва прикрывало его тело, – на какое-то мгновение остановился как раз у входа в это пристанище странников. Не для того, чтобы попытаться бежать, а чтобы передохнуть, подставив лицо первым лучам разгорающегося светила. Но даже солнце в этой стране было холодным, чужим и безразличным к нему.
Пробираясь навстречу процессии, Хмельницкий обратил внимание, что внешне обреченный держится совершенно спокойно. Он шел, расправив широкие, слегка обвисавшие плечи, и осматривал всех с таким достоинством, словно восходил на амвон, с которого через несколько минут должен возвестить, что принес этому городу, этой стране, всем людям то, чего не смог принести никакой другой атаман, полководец, монарх или мудрец, – свободу и справедливость.
Именно с этим мужественно-ироничным выражением лица, с этим пронизывающим взглядом он, очевидно, и мечтал въехать когда-нибудь во главе своего войска если не в Варшаву, то, по крайней мере, в Киев, Львов или хотя бы в Каменец. И, наверное, даже в самых мрачных мечтаниях своих не предполагал, что войдет во главе такой скорбной процессии на одну из площадей Варшавы – без армии, без славы, приговоренным к казни.
«Смотри, – сказал себе Хмельницкий. – Не исключено, что этот же путь придется пройти и тебе: с поля боя – под секиру палача. Голгофа предводителя любого восстания».
По тому, как обреченный держался, с каким презрением смотрел на открывшуюся ему плаху и окружавших его стражников, Хмельницкий догадался, что вожак этот – не из крестьян или ремесленников. Такое глубокое, истинное презрение к смерти воспитывают в себе только те, кто вырастал и мужал на Сечи, и для кого походы, бой, повседневный риск давно стали неотъемлемыми атрибутами жизни.
– …За вышеозначенные преступления против подданных его величества короля Речи Посполитой, – хрипло выкрикивал глашатай, а двое помощников, стоя в толпе, повторяли каждое его слово, – сей изменник и предводитель бунтовщиков, кои учиняли погромы в землях Киевского и Брацлавского воеводств, приговаривается к казни через четвертование, которое произвести сегодня…
«Вот и вся честь предводителю бунтовщиков», – продолжил свои размышления Хмельницкий. Он и не заметил, как начал воспринимать все происходящее так, словно все это происходило с ним самим: кандалы, конвой, скучающий палач и этот полупьяный глашатай…
– Так кого собираются казнить? – негромко спросил Гяур, едва протолкавшись к Сирко через большую стаю бурсаков, толпившихся вперемешку с солдатами.
– Руководителя крестьянского восстания в Украине, – также вполголоса ответил Сирко. – Видно, добрый был вояка, раз ляхи удостоили его чести быть казненным в Варшаве.
– Но сколько их уже казнено по местечкам и крепостям Украины и Польши! – заметил Хмельницкий. – И скольких еще ожидают секиры и виселицы.
– Люди добрые! Коли есть здесь кто православного рода или с Украины пришедший, передайте, что Семен Голытьба сложил голову, как подобает казаку и православному! А вы, шляхта, – потряс обреченный кандалами, поднимая их высоко над головой, – вы еще заплачете по своей Польше кровавыми слезами!
– Слышим, казак, слышим! – громким, неожиданно могучим голосом откликнулся Сирко. – Расскажем и помолимся!
Стоявший вполоборота к ним Голытьба резко повернулся, отыскал взглядом, распознал по казачьим одеждам Хмельницкого и Сирко и снова поднял руки, потрясая кандалами. Цепной скрежет их поплыл над площадью, словно поминальный звон.
Возмущенный словами Сирко, какой-то шляхтич со шрамом на скуле схватился за саблю и рванулся к нему. Но Гяур – он был облачен в мундир и доспехи прусского офицера, поэтому никто не мог признать в нем ни казака, ни украинца, – заступив собой Сирко и Хмельницкого, перехватил руку шляхтича железной хваткой:
– Я казню тебя раньше, чем казнят приговоренного, – проговорил он по-французски, чувствуя, как шляхтич оседает под его «пожатием». – И моли Бога, что сегодня я милосердный…
Сабля шляхтича ударилась о мостовую. К нему на помощь бросились еще двое шляхтичей, но увидев, что перед ними какой-то высокородный иностранец, замялись, не зная, как вести себя дальше.
– Это, – кивнул Гяур в сторону казачьих полковников, – личные гости короля. И не смейте хвататься в их присутствии за оружие.
Оглянувшись, он увидел, что чуть позади уже встали плечом к плечу сотник Гуран и, как всегда мрачный, оруженосец Улич со своим устрашающим копье-мечом.
– Они все должны быть там, – прошептал шляхтич со шрамом, бледнея, и кивнул в сторону плахи. – Все, как один, – добавил он, уже почувствовав, что рука его свободна. – Проклятое казачье, это оно погубило Польшу.
– Оно еще только погубит ее, если государственные мужи Польши не возьмутся за ум, – как можно спокойнее ответил Гяур на ломаном польском. – Неужели вы не понимаете, что ведете себя в Украине, как варвары?
Тем временем, заметив, что казаки затеяли ссору с поляками, обреченный оттолкнул палача и бросился на стоявшего рядом офицера. Прежде чем тот успел схватиться за саблю, Голытьба придержал кандалами его руку и сильным ударом головой в лицо буквально снес его с помоста.
– Наши полки еще придут сюда! – закричал он, принимая на цепь удар сабли какого-то конвойного. – Они придут! – рванулся туда, где стояли Хмельницкий и Сирко.
Однако спрыгнуть с помоста ему не дали. Навалились, скрутили…
– Прощайте, братове! – крикнул Голытьба, когда трое дюжих конвойных тащили его к плахе. – Я не последняя сабля в Украине! Видит Бог, не последняя сабля!
– Не последняя, это святая правда! – решительно произнес Хмельницкий и, резко повернувшись, начал выходить из толпы, пробираясь сквозь гурьбу улан. Видя перед собой полковника, те почтительно расступались.
Вслед за ним, воинственно держась за рукояти сабель, протискивались Гяур, Сирко и Гуран. Последним, поведя мощным плечом перед самым носом вспыльчивого шляхтича и презрительно смерив его взглядом, ушел со своим копье-мечом Улич.
36
– Ты ведь уже не первый день в Варшаве, Богдан, – обратился Сирко к Хмельницкому, как только они оказались на какой-то узкой варшавской улочке, в конце которой их ждали карета и оседланные кони. – Наверное, знал, что атамана Голытьбу привезли в столицу и что его собираются казнить?
– Однако не знал, что казнь устроят именно здесь, в назидание нам.
– Неужели действительно ради нас?
– Не верю я в такие случайности.
– Почему же не решился попросить короля или хотя бы канцлера Оссолинского о помиловании этого рубаки? Что ни говори, а теперь ты – генеральный писарь войска реестрового казачества. Все помнят, как король принял тебя, когда ты вступился за Ивана Сулыму [19] .
– Но помнят и то, – резко ответил Хмельницкий, – что спасти Сулыму, которого казнили здесь же, в Варшаве, мне так и не удалось.
– Тогда все складывалось слишком скверно для него. Говорят, король и сам не хотел отдавать его палачу. Но ничего не мог сделать: сам турецкий султан требовал его казни.
– Да и шляхта тоже простить ему не могла. Но дело даже не в этом. Злые языки твердят, что, вместо помилования Сулымы я на самом деле выпрашивал себе повышение в чине. Потому, дескать, и вознесся из безвестного полкового писаря – в генеральные писари реестровых казаков; из сотника – в полковники.
– Я и говорю: не знают на Сечи, как неудачно для Сулымы складывалась тогда ситуация в Варшаве, при дворе короля и в сейме. Коронный гетман Конецпольский, возомнивший себя после победы на Днестре, над турками, великим полководцем, сам готов был отсечь ему голову.
