Акулина Лобанова, Катерина Кокша, Баба Материна Фирсовна; девушки: Прасковьюшка, Афимья Горбушка; три вдовы: Екатерина Михайлова, Муторхина, Пелагея Ермолаева, а некоторыя известны просто под общим названием «старух» и «сидельниц»; не обошлось и без представительниц духовнаго элемента, каковыми были монахиня Александра Григорьева и ее приемыш, упоминавшийся выше Илья Миронов».
Без всей этой своры: карлов, уродов, баб-говоруний и юродивых императрица не могла жить... Может возникнуть вопрос — почему? Анна Иоанновна была далеко не дурой, какой ее подчас представляют историки и литераторы. Отнюдь не глупым было и ее окружение... Впрочем, читатель и сам в состоянии будет составить себе мнение обо всех героях. Но, кроме «личных», так сказать, причин, коренящихся в самой натуре императрицы — человека целиком своего времени, были, как мне кажется, и более общие... Посудите сами: узурпировав фактически власть при живых «законных» наследниках Петра, она должна была находиться в постоянном страхе возможных заговоров. Это неизбежная судьба узурпаторов всех времен и народов. Вспомните страх Сталина, обернувшийся чудовищными репрессиями и... тою же толпою ну если не «натуральных дураков» возле, то, во всяком случае, людей без чести и совести, готовых на любое угодничество перед владыкой.
И тогда, в веке восемнадцатом, наверное, те, кому этот страх верховной властительницы был выгоден — и Бирон, и Остерман, Ушаков, Куракин, тот же Волынский, список можно продолжить, — поддерживали его в ней. В такой обстановке, чувствуя постоянную неуверенность, Анна всегда стремилась находиться в центре пустопорожней болтовни, «дураческих» драк и потасовок — неопасного, зримого, простого действия... Оставаясь одна, она начинала беспокоиться, нервничать. Особенно трудно доставались ей ночи. Императрица боялась темноты, дурно спала и оттого постоянно была озабочена поисками «бессонниц» и «баб-говоруний».
Интересны в этом отношении ее письма к Семену Андреевичу Салтыкову, московскому генерал-губернатору и ее дяде по материнской линии. Так, в 1733 году она писала: «...живет в Москве у вдовы Загряжской Авдотьи Ивановны княжна Пелагея Афонасьевна Вяземская девка, и ты прежде спроси об ней у Степана Грекова, а потом ея съищи и отправь сюды ко мне, так чтоб она не испужалась, то объяви ей, что я беру ее из милости, и в дороге вели ее беречь. А я беру ее для своей забавы, как сказывают, она много говорит. Только ты ей того не объявляй. Да здесь, играючи, женила я князя Никиту Волконскаго на Голицыной и при сем прилагается письмо его к человеку его, въ котором написано, что он женился вправду; ты оное сошли к нему в дом стороною, чтоб тот человек не дознался, а о том ему ничего сказывать не вели, а отдать так, что будто прямо от него писано».
В поручении начальнику Тайной розыскной канцелярии генералу Ушакову говорится: «...Поищи в Переяславле у бедных дворянских девок или из посадских, которыя бы похожи были на Татьяну Новокщенову, а она, как мы чаем, что уж скоро умрет, так чтоб годны были ей на перемену; ты знаешь наш нрав, что мы таких жалуем, которыя бы были лет по сороку и такия говорливыя, как та Новокщенова или как были княжны Настасья и Анисья, и буде сыщешь, хоть девки четыре, то прежде о них отпиши к нам и опиши, в чем они на них походить будут...»
А вот и еще одно занятное поручение генерал-губернатору Москвы: «...Прилагается шелковинка, которую пошли в Персию к Левашову, чтоб он по ней из тамошняго народу из персиянок или грузинок или лезгинок сыскал мне двух девочек таких ростом, как оная есть, только‑б были чисты, хороши и не глупы, а как сыщешь, вели прислать к себе в Москву...»
В ее личных письмах множество хозяйственных распоряжений, пристойных более провинциальной помещице, погруженной в узкий мир своего домашнего бытия. И тем неожиданнее оказываются ее подчас весьма проницательные и остроумные пометы на государственных бумагах и ее решения вопросов, докладываемых кабинет-министрами. К сожалению, их чрезвычайно мало. Верховное управление государством предоставлено было Кабинету. Вначале это были: барон Остерман, потеснивший всех «ум Кабинета», затем — граф Миних и «тело Кабинета» — князь Черкасский. К описываемым нами дням февраля 1740 года из старого состава остались лишь Остерман и Черкасский... Впрочем, не будем забывать, что наше «Прибавление» касается пока дураков, как напускных, так и натуральных. О господах же кабинет-министрах — в свое время...
Банда приживальцев во дворце была вовсе не столь безобидна, как это может показаться на первый взгляд. Не имея никаких должностей, они получали казенное содержание, и все их призрачное благополучие держалось на прихоти хозяйки-императрицы. Это разъединяло их. Условия требовали, чтобы они вели между собой непрерывную междоусобную борьбу за милости, за подачки и, в конце концов, за выживание. Вместе с тем они сплачивались, когда нужно было противостоять время от времени чересчур усиливающемуся давлению на них придворного общества.
Все знали, что приживальцы выполняют роль шпионов и наушников, добровольных или покупаемых ябедников и доносчиков. Так и жило в зыбком равновесии это, с одной стороны, удивительное сообщество обездоленных и попираемых всеми, несчастных людей, а с другой — опасная группа лишенных совести, продажных тварей, сделавших собственное унижение профессией, а отсутствие стыда и цинизм — корпоративным признаком...
Удивительна и неизбывна натура человеческая. Какое чувство вы испытываете в зале ли, у экрана ли телевизора дома, глядючи на кривляющихся «звезд» музыки и пения или на тех несчастных, лишенных талантов общепризнанных и потому сделавших своим «талантом» отсутствие человеческого достоинства. Они раздеваются донага, трясут перед толпою отвислыми частями тела... Если мы согласимся с тем, что в добровольные шуты шли все-таки люди с определенными аномалиями психики, то, признавая сегодня допустимость массового глумления над заповедной скромностью, не обозначаем ли мы нашу всеобщую нравственную болезнь?.. Так ли уж нужно выдавать «все на продажу»? И как избежать здесь другой крайности — ханжества, а затем и «запретных зон»?.. Не знаю, вопрос это не простой. Говорят, старики любят давать хорошие советы, потому что уже не способны на плохие поступки, — возможно. Но мне думается, что негоже тиражировать то, что создано богом ли, обществом ли для интимного потребления. Оно может существовать в массовой культуре для тех, кому, по тем или иным причинам, невтерпеж. Но массового тиражирования не надо.
Ведь пора признать, хотя мы все время это и отрицали, что дурных наклонностей, скверных устремлений заложено в человеке больше, нежели добра, милосердия и стремления к совершенству. Быть вором, развратником, человеком без интересов к высокому и вечному, наверное,
