...А Ефима посреди песни накрыла волна ледяного ужаса, в тот самый час, когда заходился криком от голода его новорожденный сын на руках у помешавшейся Лейлы. Словно ледяная рука смерти сдавила горло есаула и повлекла в адскую бездну, а когда вскинул он руки, чтоб оторвать от себя проклятую, полыхнул багровым пламенем камень перстня заветного, ослепил глаза и тысячи злых игл вонзились в Ефимову голову, которая как будто взорвалась изнутри нестерпимой болью...
Еще несколько дней тяжко было казаку, равно замогильным холодом нет-нет, да и повеет изниоткуда. Сны приходили тяжелые: то засасывала его черная воронка, то падал с обрыва он и никак не мог долететь, то душила его огромная змея, все туже сжимая тугие кольца холодного тела. И хохот бесовский стоял в ушах, а перед глазами маячил, скалился череп, в мертвых глазницах которого так нестерпимо жутко мерцали живые, зовущие фиалковые глаза...
...Казачье войско Степана Разина устроилось на Свином острове. Вольготно там было казакам: вода с четырех сторон, летнее тепло, строить ничего не нужно; еды, питья всякого вволю. Да и незаметно к ним подобраться нет никакой возможности – гладь морская вокруг на многие версты раскинулась. Десять недель сидели казаки на острове том, похаживали в набеги малые по окрестным городкам зипунов пошарпать, собирались в большой поход на Астрахань.
А когда подошло к острову войско Менеды-хана, то не столь огромно оно было, как ожидалось: только лишь пятьдесят лодок вместо пятисот обещанных поспел сделать к лету Пальмар. Но Менеды-хан опытен был в битвах всякого рода: и на суше и на море победы не раз одерживал. Так что и на этот раз чаял полководец персидский оправдать надежды своего шаха. Потому взял с собой своего наследника, обещаясь показать юному сыну, как справится он легко с казаками.
Да только просчитался Менеды-хан, зря он выступал с барабанами да знаменами развернутыми. Ждал его Разин, упрежденный Ефимом, готов был у него хитрый план.
Заманили казаки на нескольких стругах хана за собой, будто бы в бегство обратясь, да и стали стрелять по персидским лодкам зажигательными снарядами. Хорош был казацкий пушкарь, враз поджег ханскую лодку, тут-то и обернулась хитрость персов против них самих. Удумал Менеды-хан соединить свои лодки цепями, чтобы казаков окружить прочно. А как стала тонуть горящая лодка, то потянула за собой и остальные. В этой суматохе разинцы перестали палить из пушек, подошли вплотную к персидским бусам, да и учинили знатное побоище.
Только три лодки уцелели из всего шахского войска, да несколько десятков человек вместе с Менеды-ханом спаслись бегством от казацкого плена.
А после сего знатного сражения, приведя в порядок струги, собрался атаман Степан Тимофеевич возвращаться на Дон. Десять дней плыли от Свиного острова разинцы до волжского устья, и когда подошли к русскому берегу, не смог Стенька не пошарпать астраханского митрополита. С ходу казаки взяли Басаргу, похватали все, что под руку подворачивалось: и рыбу соленую, и клей, и икру, и котлы, и топоры с заводишек учужных – авось сгодится! А там порешили на Астрахань двинуть.
Да только считали Разина на Руси уже не воровским атаманом, а бунтовщиком и государевым преступником, коего боялись и воеводы, и бояре, и сотники по городам и крепостцам. А простой люд почитал Степана Тимофеевича за избавителя от лихоимцем, освободителя от басурманской неволи православных, да считали, что заколдован он от всякой напасти.
Понимали думские бояре московские, что уж просто так им Стеньку не взять – вся голытьба поднимется на защиту. Потому, хоть и укрепили изрядно волжские города, не было охоты у Москвы затевать войну с удачливым атаманом. Вот и ждала Разина в Астрахани новая царева милостивая грамота.
А так как не было про то ведомо Стеньке, то, как увидел он, сидя на острове Четыре Бугра, приближающееся войско воеводы Львова, окромя бегства скорейшего других мыслей в его голове и не возникло. Но как только увидел атаман, что не преследуют его войско воеводины струги, а лишь один из них плывет за ними, да люди на том струге мирные, к переговорам атамана приглашают, враз смекнул Стенька, что удача все еще на его стороне.
Засим приняли казаки условия, что выдвигал воевода Львов, обещали за царское прощение все исполнить по приходе в Царицын: отдать пушки все, отпустить людей служилых да струги все на государеву службу отдать.
Радовался воевода, когда с поклоном принял мятежный атаман цареву грамоту да подарком немалым самого воеводу пожаловал. Невдомек было Львову, что хитрит Разин и покорства в нем нет совсем.
Дойдя с князем Львовым до Астрахани, Стенька исполнил лишь малую часть уговора и настоял, чтобы отправилась в Москву к государю казацкая станица. А сам велел казакам устроить стан походный да торговлю вести в Астрахани. Хаживал атаман на пиры к астраханскому воеводе Прозоровскому, принимал у себя его, подарки дарил богатые да устраивал для казаков гулянки с игрищами.
Вот и утопил он свою зазнобу, которую долго возил с собою везде. Никому ее Степан Тимофеевич не показывал, лишь ходил слух, что будто дочка она Менеды-хана. Недовольны были казаки, что баба среди воинов обретается, роптали за спиной атамана, а во хмелю брякнул кто-то из них поперек Стеньке, что не след казацкий обычай нарушать. Вот и бросил Разин в Волгу девушку во всем ее дорогом наряде...
Но не только пировал атаман, успел он заручиться полной поддержкой всей астраханской голытьбы и учинить тайный заговор. Чуяли воеводы неладное, когда уходил Стенька из Астрахани, а понять так ничего и не смогли. Лишь послал Прозоровский с Разиным своего доверенного дворянина Леонтия Плохого с пятьюдесятью стрельцами, дабы надзирал тот за атаманом.
Да только не указ был Стеньке тот дворянин: чинил он свои порядки, набирал по пути силу. И много бы чего натворил Разин, если бы – где уговорами, а где и угрозами – не сдерживал его Леонтий Плохой. Да и осень подходила, надобно было казакам на зимовье определяться. Так и дошли они до Царицына, в котором расположились казаки по подворьям отдыхать после трудного перехода.
...Ефим, добравшись до родного города, отправился навестить мать. Хотелось ему похвастать и чином есаульским, и одежею знатной, и мошной тугой. Прихватил он с собой подарков всяких: и тканей персидских, и мехов дорогих сибирских, и пару колец золотых с самоцветными каменьями. Гордо вышагивал казак по царицынским улицам, покручивая ус, знай, мол, народ удалого разинского есаула Ефима Парфенова!
Дома была Евдокия, запасы на зиму проворила: дух от ее варенья с подворья Ефим учуял. Ох и обрадовалась старая вдова, когда непутевый сын живым и здоровым перед ней оказался! Да и подарки такие привез, что в пору боярыне столбовой! Евдокия не могла насмотреться на сына: как возмужал он, окреп, как похож стал на отца своего покойного... Чуток всплакнула на радостях женщина, собрала на стол в горенке, да и села напротив, подперев щеку ладонью и глядя с улыбкой, как сын уписывает за обе щеки домашнюю снедь.
