Когда казаки заносили раненого Ефима на вдовье подворье, аж сердце захолонуло у старухи, показалось ей, что вернулся тот страшный день, в который точно так же несли ее мужа Харитона. Но увидала она, что не сильно ранен сын ее, и перекрестилась от облегчения. Хоть и непутевый Ефим ее уродился, а все ж родная кровиночка! И Дарья враз забыла все обиды прошлые, захлопотала над братом раненым. Устроили бабы Ефима на лежанке поудобнее, кафтан разрезали, рану промыли, перевязали. Стрела пробила ему плечо насквозь, и, обломив наконечник, казаки вытащили ее сразу. Вроде и не страшной та рана была, и непонятно было, почему Ефим в беспамятстве. Надеялись, правда, женщины, что крепок он и справится с хворобой. Но когда к утру начался у Ефима жар и принялся он метаться по лежаке да бормотать бессвязное, в конец обеспокоились женщины и послали Николку за лекарем.
Лекарем все так же оставался Акинфей Давыдов, которого, хвала Господу, миновали невзгоды лихолетья. Он был еще крепок, несмотря на то что седина уже обильно припорошила его виски, и перец бороды перемешан был с солью. Николка быстро нашел Акинфея, а тот, быстро подхватив сундучок с инструментами, споро зашагал за мальчонкой, на ходу спрашивая, что за беда приключилась.
– Да маманькиного брата вчера принесли казаки, дядько Акинфей, – рассказывал Николка, быстро топая босыми пятками. – Стрелой ему плечо пробили. Рана дядьки, говорят, пустяшная, а все он в беспамятстве, а к утру гореть начал и метаться.
Малец умышленно не называл Ефима по имени, потому что, несмотря на малый возраст, понимал, что именно брат матери виноват во всех горестях и напастях, обрушившихся на их семью. Николка не желал смерти Ефиму – воспитывала его мать в страхе Божьем – но гибель родного отца оставила тяжелый след в душе мальчика.
...Когда лекарь осмотрел раненного Ефима, то сказал Евдокии, что ежели б это была простая стрела, то было бы все в порядке, а тут яд был на наконечнике. И хорошо, что на вылет прошла стрела: малая частица того яда попала Ефиму в кровь, а иначе был бы уже мертвым казак. Но вот как справиться с этой отравой, Акинфей не знает и ничего присоветовать не может, окромя молитвы. Сказав все это оторопевшим бабам, лекарь собрался уходить, но на пороге замешкался:
– Вы, бабоньки, к атаману сходите, Ефим-то есаул все ж таки, а из набега-то ясырь пригнали. Можа там кто и знает чего от напасти-то, вот казачка вашего на ноги-то и подымете. А так ... – и лекарь неопределенно помахал рукой.
А Ефиму и впрямь было худо, вторые сутки на исходе уж были, как ранило казака треклятой стрелой, и мать места себе не находила. Поэтому, собравшись с духом, отправилась она к Степану Тимофеевичу.
Пришлось вдове поискать атамана, потому как праздновал он победу и пировал по разным царицынским домам. А когда Евдокия нашла Стеньку, казаки и пускать-то ее не хотели поначалу. Дескать, неча бабе тут делать. Но уразумев, что она мать есаула Парфенова, которого ранили в едисанском набеге, пропустили все ж старуху, допреж доложившись атаману.
Разин милостиво принял Евдокию, а когда вдова повалилась ему в ноги с плачем, самолично поднял ее и спросил, почто она так убивается, и чем он, атаман, может ей помочь.
– Батюшка, Степан Тимофеевич! Стрела-то, что Ефимку моего ранила, отравленная была! Лекарь наш говорит, что помереть может сынок-то мой! Вели опросить пленников, авось кто и знает, как отвести такую напасть!
Разин со вниманием отнесся к горю старой вдовы, да и Ефима терять ему не хотелось: предан был есаул своему атаману, служил верой и правдой. Потому приказал он своим ближним взять толмача, да сей же час учинить допрос пленным, кто из них в ядах сведущ и сумеет изготовить целебное снадобье. А в награду велел обещать от своего имени волю и денег. Да еще велел Разин послать с Евдокией часть дувана, что причиталась Ефиму.
А среди пленных едисанцев и вправду нашли человека, разбирающегося в ядах. Была это девушка, почти девчонка еще, одни глазищи в пол-лица, словно переспелые вишни. Толмач вызнал у пугливой девчонки, что зовут ее Ануш, и русский язык она понимает и с грехом пополам объясниться может: ухаживала она долго за русскими пленниками. Поэтому счел толмач свою задачу выполненной, а найденную «врачевательницу» отправил вместе с казаками, что несли Ефимову часть дувана.
Когда Евдокия увидела едисанку, то даже перекрестилась:
– Свят-свят! Да что она может-то! Вороненок облезлый! Какой из нее лекарь? Надсмеялся, что ли, Степан Тимофеевич.
– Апа, не кричать. Я твой сын лечить. Ануш уметь, – с трудом подбирая русские слова сказала маленькая девушка и прибавила:
– Ты, апа, поспешать мало-мало, а то умирать твой сын.
И испуганная Евдокия заспешила к дому. Когда же Ануш увидела мечущегося в горячечном бреду Ефима, то огорченно поцокала языком, а потом всему семейству Парфеновых показалось, что маленький пыльный смерч из татарских степей залетел в их хату. Едисанка, объясняясь, где словами, а где жестами, потребовала горячей воды, чистых тряпок, бараньего жира и трав. Она перебрала весь запас Евдокии, быстро-быстро проползла на корточках огородик и заросшее подворье в поисках необходимых растений. Когда находила то, что нужно, одобрительно цокала языком, а когда что-то ей не подходило, сокрушенно качала головой. Потом потребовала, чтобы ее проводили к реке. Николка, во все глаза наблюдавший за непонятными действиями Ануш, с радостью вызвался быть провожатым.
По дороге к реке за ними увязалась кучка царицынской детворы. Огольцы попытались было дразнить маленькую едисанку, но девушка выказала такое полное равнодушие к их стараниям, что все потуги сами собой сошли на нет. А вот любопытство осталось.
На цветущем лужке, который полого спускался к воде, Ануш быстро нашла нужные травки и как-то само собой получилось, что вся ребятня принялась собирать те растения, на которые указала им девушка. Детишки увлеклись новой забавой, а благодарная улыбка Ануш грела, словно предполуденное солнышко.
В том же шумном окружении едисанка скоренько вернулась в Парфеновскую избу, где Евдокия и Дарья уже успели обсудить свое недоверие к Ануш и сошлись на том, что если бы не боязнь за Ефима, то и близко бы они не подпустили к своему дому чернявую девку. Меж тем Ануш разобрала принесенные травы и, что-то приговаривая по-своему, принялась готовить снадобье для Ефима. Некоторые травки она заварила в отдельном горшочке, а другие принялась толочь в глиняной плошке, постепенно добавляя бараний жир. Мать и дочь с каким-то суеверным страхом наблюдали за ее действиями. У обеих руки так и тянулись сотворить крестное знамение.
Заметив страх женщин, Ануш, улыбнувшись, сказала:
