Как будто бы дѣло шло к мирному разрѣшенію с того момента, как около 2 час он 28-го самоликвидировались сосредоточенныя в Адмиралтействѣ "вѣрныя части", которыми располагала еще существовавшая военная правительственная власть. Их было немного по офиціальным данным: 600 чел. пѣхоты, 500 кавалеріи, 15 пулеметов, 12 орудій при 80 патронах. Символом завершенія этого процесса могла служить резолюція многолюднѣйшаго — "нѣсколько тысяч" — собранія офицеров утром 1 марта в помѣщеніи "Арміи и Флота", единогласно признававшая власть Исп. Ком. Гос. Думы "впредь до созыва Учредительнаго Собранія[87]. В тот же день около 4 час. произошло демонстративное присоединеніе к Гос. Думѣ от имени Гвардейскаго Экипажа в. кн. Кирилла, обратившаяся перед тѣм с аналогичным призывом к начальникам Царскосельскаго гарнизона, послѣ чего дворцовая полиція, царскій конвой, собственный Е. В. сводный полк и желѣзнодорожники послали в Таврическій дворец своих представителей с заявленіем о переходѣ на сторону новаго правительства. Под звуки Марсельезы с красными флагами, по утвержденію коменданта Таврическаго дворца Перетца, в Думу прибыл и жандармскій дивизіон...
Итак, на петербургском небосклонѣ не было видимой пелены контр-революціонных настроеній, а по утвержденію арестованной престарѣлой гр. Клейнмихель, находившейся в Таврическом дворцѣ в момент великокняжеской демонстраціи, "революціонная осанка" представителя императорской фамиліи даже "восхищала" солдат[88]. Но... "тут вдруг посыпались фантастичеcкія, непонятныя извѣстія из цѣлаго ряда полков, — вспоминает Эигельгардт, — о том, что офицеры запирают солдат в казармах, отбирают оружіе, заставляют присягать на вѣрность старому порядку. Был отправлен ген. штаба полк. Балобан в Егерскій полк, чтобы выяснить там положеніе вещей, кор. Гуровскій и еще нѣсколько офицеров отправились в другіе полки для провѣрки свѣдѣній и для успокоенія солдат". Посланные принесли успокоительныя извѣстія, но "с другой стороны, ко мнѣ по-прежнему прибѣгали солдаты, взволнованные и, видимо, убѣжденные, докладывали о контр-революціонных выступленіях офицеров... Было несомнѣнно, что тут была типичная провокація, и что провокація имѣла успѣх". Энгельгардт доложил думскому комитету о распространившихся слухах я о возможных эксцессах (мемуарист относит свое сообщеніе на вечер 1 марта), и было рѣшено для успокоенія солдат издать приказ о недопустимости отбиранія у них оружія. Упомянув о слухах, которые были провѣрены и оказались ложными, временный командующій революціонной арміей объявил, что "будут приняты самыя рѣшительныя мѣры к недопущенію подобных дѣйствій, вплоть до разстрѣлов"... Очень знаменательно, что угроза "разстрѣлом" раздалась впервые со стороны Временнаго Комитета[89]. Она свидѣтельствовала о той неизбѣжной двойственности, которой отмѣчалась дѣятельность военной Комиссіи — с одной стороны, попытка внести успокоеніе, с другой — нервный страх перед неликвидированными еще силами стараго порядка.
Были ли какія-нибудь основанія для распространившихся слухов, была ли это "провокація" или просто у страха глаза были велики? Стоит заглянуть в опубликованную неполную серію входящих и исходящих бумаг Военной Комиссіи за 28 февраля для того, чтобы воочію себѣ представить фантастическіе слухи, распространявшіеся по городу и волновавшіе гарнизон. Отовсюду поступают частныя свѣдѣнія о больших полицейских засадах в тѣх или иных домах, о воображаемых пулеметах на крышах, о таинственных "черных автомобилях", разъѣзжающих ночью по улицам и разстрѣливающих прохожих, — свѣдѣнія, которыя подчас сопровождаются лаконическими помѣтками: "невѣрныя свѣдѣнія", "не оправдалось". Один из "караулов" доносит на основаніи свѣдѣній, доставленных "частными лицами", что в Академіи Ген. Штаба "собралось около 300 офицеров, вооруженных пулеметами, с цѣлью нападенія на Таврическій дворец", от студентов с Балтійскаго вокзала поступают из "достовѣрных источников" свѣдѣнія о продвиженіи с фронта "36 эшелонов в Царское Село", из сапернаго батальона сообщают о прибытіи в Зимній дворец артиллеріи из Царскаго Села с 12-дюймовыми орудіями и т. д.
Среди подобных слухов могли быть и слухи, вовсе не провокаціонные о попытках разоруженія. Трудно, однако, представить себѣ, чтобы в обстановкѣ 28-го, а тѣм болѣе перваго, подобные случаи реально могли имѣть мѣсто. Современники не зафиксировали ни одного конкретнаго случая, и послѣдующія сообщенія повторяют лишь голословныя предположенія, высказанныя Стендовым 30-го марта: "нѣкоторые офицеры, очевидно, сторонники стараго режима, начали разоружать солдат". При этом произошли эксцессы. Слухи в гораздо большей степени могли возникнуть в связи с отдѣльными распоряженіями военной комиссіи, имѣвшими цѣлью "возстановленіе порядка". Не надо забывать, что это был лишь второй день революціи, а для периферіи в сущности первый[90]. В то время, как думскіе представители в Таврическом дворцѣ, призывая солдатскія команды сорганизоваться и объединиться с офицерами под думским флагом, указывали на опасность, которая грозит еще революціи, военная комиссія или отдѣльные ея представители одновременно разсылали "приказанія" в родѣ того, которое было дано, напр., прап. Пикоку, адъютанту квартировавшаго в Красном Селѣ полка ("приказаніе" от 1 марта за подписью Энгельгардта): предписывалось передать "нижним чинам", оставшимся в Красном, чтобы они "никуда из расположенія полка не двигались и с особым усердіем немедленно приступили бы к занятіям". Такія "приказанія" могли быть в это время цѣлесообразными в отношеніи таких привилегированных военно-учебных заведеній, как пажескій корпус ("приказаніе" 28 фев.) и нѣкоторыя военныя училища (которым не вполнѣ довѣряли)[91], — учебныя занятія "в полном нормальном порядкѣ" спасали училища от возможных эксцессов. Совсѣм по иному подобные приказы в "разгарѣ возстанія" могли отлагаться в солдатской психикѣ, — особенно, если они не совсѣм удачно формулировались в привычных терминах полицейскаго режима; напр., "дозорам", назначенным от Преображенскаго полка, 1 марта вмѣнялось в обязанность ''разгонять различныя сборища на улицах" (приказ командира батальона "во исполненіе распоряженія Временного Комитета охраны гор. Петрограда" с помѣткой: "не подлежит оглашенію". В царившем хаосѣ каждый член отдавал (нерѣдко самостоятельно) "приказанія" на различных офиціальных бланках — отсюда и рѣзкія противорѣчія. Впослѣдствіи военная комиссія в офиціальном отчетѣ представляла свою дѣятельность вполнѣ послѣдовательной и планомѣрной. Конечно, это было не совсѣм так в первые дни[92].
Расхожденіе между двумя политическими секторами должно было сказываться в самом подходѣ к вопросу о "возстановленіи порядка", расхожденіе, которое Энгельгардт в воспоминаніях опредѣлил так: "говорить нечего, что для конституціоналистов и постепеновцев, членов прогрессивнаго блока, дальнѣйшее "углубленіе" революціи уже было не нужно 28 февраля". И тѣм не менѣе я побоялся бы, не нарушая исторической перспективы, рѣзко противопоставить в данном случаѣ политику "думскую" политикѣ "совѣтской", как это дѣлают всѣ мемуаристы лѣваго сектора. Вот примѣр. Анализируя слова, с которыми Милюков 28-го обращался к воинским частям, Суханов отмѣчает проницательность того, кто "не в примѣр своей думской периферіи умѣл смотрѣть в корень" и в "первый же момент революціи", "еще до выясненія позиціи Совѣта", поставил "ребром будущій роковой вопрос о двоевластіи". Милюков, призывая подчиняться единой власти — Временному Комитету — указывал, дѣйствительно, на опасность двоевластія (слова его были воспроизведены в "Извѣстіях" журналистов). Между тѣм, едва ли имѣется сомнѣніе в том, что в своих опасеніях оратор был далек от мысли бросить "яблоко раздора" и отгораживаться от политики Совѣта, о настроеніи котораго он был мало освѣдомлен, и который в первые дни не претендовал на власть; говоря о двоевластіи, Милюков имѣл в виду еще не ликвидированную старую власть, — это вытекает из контекста всѣх его рѣчей. Суханов заключает: "с утра 28-го по всему фронту праваго крыла уже шла атака на гарнизон с кличем: "возвращайтесь спокойно в казармы, подчиняйтесь офицерам, подчиненным Гос. Думѣ и не слушайтесь никого больше, опасаясь двоевластія". Было ясно "нашему Исп. Ком... предстояло немедленно принять мѣры к постановкѣ агитаціоннаго дѣла... среди гарнизона... и немедленно озаботиться производством выборов во всѣх воинских частях в Совѣт Р. Д.". Итак, послѣдующая совѣтская политика, одним из звеньев которой было изданіе "приказа № 1", изображается в видѣ сознательнаго противодѣйствія политикѣ думской. Согласиться с этим без очень существенных оговорок нельзя. Нѣсколько, быть может, сусально зарисованная картина, на которой изображен член Гос. Думы октябрист свящ. Петров, из вестибюля Таврическаго дворца благословляющій 28 февраля подходящія воинскія части, и соц. дем. Чхеидзе, на колѣнях "с восторгом" цѣлующій, как символ побѣдившей революціи, красное знамя, выхваченное из рук солдат Инженернаго батальона, пришедшаго одним из первых "с офицерами" и "оркестром музыки" (воспоминанія Станкевича) — в большой степени даст представленіе о подлинном господствовавшем тогда настроеніи...
