Посколько мы можем признать относительную цѣнность приведенной статистики, посколько приходится заключить, что она опровергает граничащая с инсинуаціей сужденія мемуаристов, пытающихся подчас сознательно каким-то кровавым туманом окутать первые дни февральской революціи. Как ни далека была от уличной жизни придворная дама Нарышкина, все же она не могла бы написать в свой дневник 28-го: на улицах полный порядок, нигдѣ ни малѣйшаго насилія. Не только люди в "офицерской формѣ", но и люди в ненавистном массѣ полицейском мундирѣ не подвергались на улицах Петербурга жестокой расправѣ в дни "солдатскаго бунта". Когда бывшій член Гос. Думы Бородин (к. д.) в день десятилѣтія революціи вспоминал в нью-іоркском "Новом Русском Словѣ", как "полицейских безпощадно убивали в участках и на улицѣ", его память, быть может, и безсознательно воспроизводила под напором послѣдующих переживаній нѣчто такое, что было очень далеко от дѣйствительности — слишком разительна была та цифра — 70, которую давала "статистика". Наблюдавшіе уличную толпу, реально отмѣчают нам "озлобленность" против полицейских в моменты, когда обнаруживалась стрѣльба с крыш из пулеметов (воображаемых), или когда ловили переряженных "фараонов". На этих расправах особо останавливается в своих воспоминаніях бар. Врангель (отец); ряженые городовые, — по его словам, — становились "гипнозом, форменным сумасшествіем" толпы, их ловили и убивали, принимая подчас бѣднаго трубочиста с метлой за коварнаго и хитроумнаго фараона. Но, — должен отмѣтить мемуарист, — очень скоро интерес к городовым пропал.
В Петербургѣ, гдѣ происходили уличныя столкновенія, неизбѣжно эксцессов было больше, нежели там, гдѣ переворот по инерціи совершался в мирном порядкѣ, и в силу этого носил характер переворота, дѣйствительно, безкровнаго. Таков, однако, был характер революціи почти по всей Россіи, и он опредѣляет собой общее настроеніе в гораздо большей степени, чѣм отдѣльные, всегда возможные эксцессы; как передавал корреспондент "Русских Вѣдомостей.", в Кіевѣ говорили, что в революціонные дни в городѣ погиб всего один человѣк, да и тот из мѣди (памятник. Столыпину)[83]. Убійства офицеров в Петербургѣ были единичными случаями. Этот факт тогда же отмѣтил французскій генерал Лавери в донесеніи шефу своей военной миссіи в Ставкѣ ген. Женену (донесеніе 28-го помѣченное 1 1/2 час. дня). Черным пятном на революціи остаются происшедшія в специфической обстановкѣ трагическія событія в Кронштадтѣ и Гельсингфорсѣ: по офиціальным приблизительным данным в Кронштадтѣ погибло около 60 офицеров, в Гельсингфорсѣ 39 (этих событій мы еще коснемся в другом контекстѣ).
Для того, чтобы понять психологію эксцессов, в сущности надлежит разслѣдовать каждый случай в отдѣльности, ибо подчас вовсе не "офицерскій мундир" сам по себѣ, а случайно сопутствующія обстоятельства приводили перемѣнчивую в настроеніях толпу к эксцессу... Никакой "правильной, организованной облавы" на офицеров, конечно, не было (утвержденіе Врангеля-отца). Среди таких случайных причин едва ли не на первом мѣстѣ надо поставить злостную провокацію. В революціонной толпѣ, вѣроятно, шныряло немало "озлобленных, мстительных людей", пытавшихся сдѣлать ставку на разнуздываніе стихіи (это отмѣчает Петрищев). Их пропаганда успѣха не имѣла, преломляясь в миролюбивом скорѣе настроеніи толпы. Есть и еще нѣкоторая особливость и этих первых эксцессах против офицеров, спеціально отмѣченная адм. Колчаком в телеграммѣ Алексѣеву 6 марта. В Черноморском флотѣ было спокойно: "только на нѣкоторых кораблях., — сообщал Колчак. — существует движеніе против офицеров, носящих нѣмецкую фамилію". Эху особливость надлежит отмѣтить и в отношеніи Петербурга. Ген. Врангель, прибывшій в началѣ марта в Петербург, упоминает среди "жертв обезумѣвшей толпы и солдат" нѣсколько своих знакомых: "престарѣлый гр. Штакельберг, бывшій командир Кавалергардскаго полка гр. Менгден, лейб-гусар гр. Клейнмихель"... Послѣдніе два были убиты в Лугѣ своими же солдатами запасных частей гвардейской кавалеріи[84].
Трудно не увидать здѣсь проявленіе рикошетом в примитивной, грубой формѣ революціоннаго эксцесса той псевдонаціоналистической пропаганды, которая в атмосферѣ военнаго психоза родилась в предреволюціонное время, нервируя массы, распространяя фантастическіе слухи о предательствѣ и измѣнѣ даже в царской семьѣ. Надо призадуматься еще над тѣм, кто является подлинным виновником рожденія чреватой по своим послѣдствіям легенды "о генералах-измѣнниках" (см. мои книги "Легенда о сепаратном мирѣ" и "На путях к дворцовому перевороту"). С 1 марта нельзя зарегистрировать ни одного факта убійства ''офицера" в столичном градѣ Петра. Это само за себя уже говорит. Показательно и то, что в тѣх немногих случаях, которые могут быть зарегистрированы, месть почти всегда производилась выстрѣлом неизвѣстнаго "из толпы".
Конечно, никакой непроходимой попасти между офицером и солдатом на исходѣ третьяго года войны не было. Много ненормальнаго оставалось в быту, порожденном сословными перегородками стараго режима) но совершенно неизбѣжно взаимное общеніе в окопных бивуаках и измѣненіе, демократизація состава низшаго командованія смягчали искусственно устанавливаемую рознь. Но условія, в которых произошла революція, когда солдатская масса почти всегда выступала без офицерскаго состава, совершенно естественно порождали недовѣріе к настроеніям верхняго слоя арміи — что в значительной степени вытекало при неувѣренности еще за будущее из страха отвѣтственности за содѣянное. Этот безотчетный страх "отвѣтственности" спаивал до нѣкоторой степени массу и заставлял ее держаться за коллектив. Пѣшехонов разсказывает, какія огромныя трудности предстали перед ним, как комиссаром Петербургской стороны, когда из Ораніенбаума 28-го пришел в столицу "дѣлать революцію" второй пулеметный полк и потребовал отвода себѣ помѣщенія. Солдат было... 16 тысяч. "До нельзя испуганные, чуть не в паникѣ, они ужасно боялись расправы, которая может их постигнуть за то, что они надѣлали", я потому требовали "помѣстить их и одном мѣстѣ"[85]. Их помѣстили в знаменитом Народном Домѣ, Вся масса производила впечатлѣніе "потревоженнаго улья", — солдатам казалось, что их с умыслом завели в стоящее особняком помѣщеніе, гдѣ их могут взорвать или иначе как-нибудь уничтожить. Офицерам была отведена небольшая комната, гдѣ они должны были проводить все время, оставаясь в сущности под арестом. Через образовавшійся полковой комитет комиссар убѣдил полк вернуться в Ораніенбаум, если будет "такой приказ от Совѣта". Но получить "такой приказ" оказалось не так легко, ибо "революціонныя войска не могут быть выводимы из Петрограда и должны оставаться здѣсь, чтобы защищать завоеванія революціи", — сказали в Исп. Ком. Пѣшехонову, а нѣкоторым в его просьбѣ почудилась даже "контр-революціонная затѣя"....
Такова была психологическая обстановка, и поэтому первая же попытка от имени Временнаго Комитета ввести стихію в опредѣленныя рамки вызвала нѣкоторое волненіе в гарнизонѣ. За подписью Родзянко был выпущен "приказ" по поискам, в котором предписывалось всѣм отдѣльным нижним чинам и воинским частям немедленно возвратиться в свои казармы, всѣм офицерским чинам явиться в свои части и принять всѣ мѣры к водворенію порядка. Командиры частей вызывались в Гос. Думу к 11 час. утра 28-го для полученія распоряженій. Тогдашній предсѣдатель военной комиссіи, состоявшей формально при Временном Комитетѣ и фактически объединявшей представителей обоих политических секторов, полк. Энгельгардт в воспоминаніях, напечатанных в бурцевском "Общем Дѣлѣ", говорит, что "приказ" Родзянко не появился, так как, был захвачен в типографіи и уничтожен рабочими, увидѣвшими в "желаніи ввести солдат в рамки дисциплины и порядка" — попытку "пріостановить, даже задушить, начавшуюся революцію". Надо думать, что "приказ" в том или ином видѣ все же был распубликован[86]. Офицеры стали появляться в своих частях, командный состав возвращалcя на посты, воинскія части дефилируют с утра 28-го в Гос. Думѣ, выражая свою вѣрность новому порядку и т. д. Представители Временнаго Комитета говорили успокоительныя рѣчи, призывая солдат слушаться офицеров: без начальников воинская часть превращается в толпу, которая неспособна выступить организованно и содѣйствовать водворенію порядка — убѣждали Родзянко, Милюков и др. Но о каких офицерах шла рѣчь? Только о тѣх, конечно, которые дѣйствуют в "согласіи с Гос. Думой". Пока еще трудно при отсутствіи систематически опубликованнаго матеріала, без спеціальных архивных изысканій представить себѣ бытовую жизнь воинских частей в первые дни этого переходнаго періода. В соотвѣтствіи со всеобщим хаосом нѣчто хаотическое было и здѣсь. В однѣх частях сохранялся старый командный состав, в других военная комиссія сама назначала во временное командованіе кого-либо из наличнаго состава офицеров (напр., в Волынском полку — приказом Энгельгардта, помѣченным 8 ч. 30 м. утра 28-го командованіе вручено было двум прапорщикам), в третьих происходили выборы. Не всегда это было самозванным дѣйствіем образующейся солдатской вольницы в обстановкѣ "мятежнаго движенія". Найдите своих офицеров, которые стоят под командой Гос. Думы, и сами встаньте под их команду — рекомендовал 28-го не кто иной, как Милюков, лейб-гренадерам (по отчету "Извѣстій" Комитета Журналистов).
