— Немного. — С фотографии из-под чёрных бровей на меня хмуро смотрел брат Рены — высокий, широкоплечий, с ухоженными чёрными усами. Глаза у него тоже были чёрные, выразительные. Да, улавливалось отдалённое сходство с Реной. Но, пожалуй, сестра Эсмира с юной своей красотой больше походила на Рену, различала их смуглость Эсмиры. На продолговатом, овальном смуглом личике немного великовато выглядел рот с припухлыми, как у Рены, губами, причём нижняя была чуть более пухлой.
— На четыре года моложе меня, учится в девятом классе, — положив тёплую ладошку мне на руку, склонившись у моего плеча к столу, обдавая меня несказанным своим дыханием и жаром мягкой груди, поясняла Рена. — Страшно избалованная, потому что младшенькая в доме, мы её без памяти любим. А язык… Язычок у неё длинный, острый. День её не вижу — до смерти скучаю.
На другом снимке Эсмира сидела в кресле — нога на ногу, чёрные прямые волосы ниспадают на ворот, а со вкусом сшитое платье облегает её ладную фигурку, подчёркивая острые маленькие грудки. Своими крупного прекрасного разреза глазами, с насмешливой улыбкой на припухлых губках она смотрела прямо на меня.
— А это жена брата, Ирада. Знал бы ты, какой у неё мягкий характер. Брат не позволяет ей работать, хотя у неё высшее образование. А это мама, преподает в нефтяном техникуме. Это отец. Закончил педагогический институт, но по специальности никогда не работал, всегда в разных областях. Правда ведь, Расим похож на отца? Мы с Эсмирой на него не похожи, зато Расим похож.
Я разглядывал снимки, предвкушая день, когда повстречаю их воочию — семью Рены, которая казалась и мне родной.
Мне на самом деле повезло вскоре повидать их. Конечно, не всех. Мы говорили с Реной по телефону, и мне почудилось — она не в настроении, чем-то озабочена.
— Что случилось, Рен? — обеспокоенно спросил я.
Рена поведала, что знаменитая группа «Бони Эм» совершает с однодневными концертами прощальный тур по крупнейшим городам мира и после Москвы, Ленинграда и Киева посетит в конце месяца Баку, откуда полетит в Китай. Однако билеты уже распроданы. В институте ей обещали, да ничего не получилось.
— По правде говоря, нам с Ирадой очень хотелось попасть на концерт, но на нет и суда нет. Но мы-то ладно, — безнадёжно молвила Рена. — Раздобыть бы хоть один, для Эсмиры. Она прямо-таки грезит этим концертом, кое-кто из её одноклассников, один — два человека, билеты достали. Ну, раз они пойдут, она, хоть умри, тоже должна попасть. Уже два дня, как малое дитя, ноет и ноет, и глаза на мокром месте. Расим сколько ни бился — всё впустую.
Я ни слова не сказал Рене, но, положив трубку, срочно принялся действовать. Звонил туда и сюда — бесполезно. Ткнулся к главному редактору, вдруг он как-то поможет. Из командировки только что вернулся Тельман Карабахлы-Чахальян и, обмахиваясь соломенной шляпой, подобострастно рассказывал, мол, привёз «потрясающие ребордажи» о табаководах из Дрмбона и Атерка, что в Мартакерском районе, и, мол, возле Дрмбона посеяна ежевика на загляденье, да он про это не написал, а только лишь о табаководах. Главный смотрел на него, весь в себе, задумчивый, и ничего не говорил. Мне стало его жаль, я возвратился к себе и позвонил Сиявушу в Союз писателей.
— Сиявуш, мне нужно три билета на концерт «Бони Эм». Если сделаешь мне это одолжение, я всю жизнь буду думать о том, что делать, чтобы не остаться в долгу перед Сиявушом.
Сиявуш искренне расхохотался.
— Старик, — сказал он, — чего не пробьёшь ломом, пробьёшь сладким словом. Однако Сиявуша сладким словом не улестить, он предпочитает свежие кябаб и шашлык да добрую водку.
— Будут тебе хоть десять бутылок отборнейшей водки и двадцать шампуров кябаба с шашлыком. Только достань мне три билета.
— Перезвоню тебе через полчаса, — сказал он. — Ты дома или в редакции?
— В редакции.
Про себя я решил, что, в крайнем случае, возьму билеты прямо у дворца Ленина, с рук, и втридорога, и за любые деньги.
Через полчаса Сиявуш не позвонил. Позвонил он ровно через полтора часа.
— Старик, позвонил я в Москву, — медленно начал Сиявуш, и я мысленно засмеялся, такая уж у него была особенная привычка — всё начинать издалека, так сказать, от Великой китайской стены.
— В Москве-то тебе что понадобилось? Хотел с гастролёрами потолковать? Они до Москвы пока не доехали.
Он засмеялся.
— Молодчина, за словом в карман не полезешь. Имей терпенье, старик, терпенье и труд всё перетрут. Кюбра-ханум, управделами Союза писателей, приберегла три билета для председателя, а тот в Москве. Вот я и позвонил ему, попросил эти билеты. Но с условием, что ты переведёшь на армянский одну из его вещей. Он сказал, что ты перевёл уже какую-то его повесть. Это какую?
— «Я, ты, он и телефон».
— Неплохая вещица. Переведи лучше «Юбилей Данте».
— «Юбилей» на армянский уже переведён.
— Ну, тогда переведи «Белую гавань». Отличная повесть, премию получила.
— Не морочь мне голову, Сиявуш. Короче, как ты договорился?
Сиявуш захохотал в полный голос.
— Чего там договариваться? Билеты у Сиявуша. Ты-то своему слову хозяин, а?
— О чём речь!
— Аббаса Абдуллу ты знаешь?
Я засмеялся.
— Ты его знаешь как поэта и главного редактора журнала «Улдуз». Но для нас он не поэт и не редактор, а водитель. Беру его с собой, чтобы не тратиться на такси. Через полчаса мы у тебя. Ну а там решим, куда идти.
Мне не хотелось звонить Рене, пока не увижу своими глазами билеты.
Получаса не прошло, уже через четверть часа Сиявуш и Аббас были у меня в редакции.
— Не опоздали, нет? — глянув на часы, сказал Сиявуш. — Этого ещё не хватало, чтоб Аббас на дармовое угощенье опоздал, — засмеялся он. — Что ему красный свет? На спидометре сто двадцать было.
Мы обнялись, Сиявуш отдал мне билеты.
— Старик, два билета — понятно, а третий-то для кого?
— Для будущей тёщи, — сказал Аббас, поправляя на носу очки и улыбаясь сквозь по-шевченковски густые усы. За переводы украинских стихов с оригинала он удостоился недавно премии имени Шевченко, прицепил к пиджаку нагрудный значок размером с пуговицу с изображением Шевченко, и они оказались очень похожи — те же обвислые усы, та же лысина и тот же пристальный взгляд из-под лохматых бровей.
— Старик, если она дебелая пышечка, прихвати меня с собой, ты же знаешь, что Сиявуш неравнодушен к упитанным женщинам.
— Лео, когда здесь гастролировала Зыкина, этот чудак ни одного концерта не пропустил, — сказал Аббас.
— В самом деле? — засмеялся я.
— Конечно, — с довольной улыбкой кивнул Сиявуш. — Груди большущие, точь-в-точь у Памелы Андерсон, каждая как у Аббаса голова, ходит по сцене величаво, плавно.
— Зыкина со сцены сказала: «Не знала, что в Азербайджане так любят мои песни. Что вам спеть?» А зал в ответ: «Да не надо петь, ты просто ходи по сцене туда-сюда», — засмеялся Аббас.
Высокий, красивый, симпатичный, но несерьёзный, вечно несерьёзный Сиявуш захохотал:
— Есть местные бараны, не мериносы всякие там, а местные, со здоровенным двухпудовым курдюком. У мужней жены такой вот пышный зад должен быть. Утречком, уходя на работу, слегка шлёпнешь, уйдёшь, придёшь — он всё ещё колышется. — Он опять захохотал: — И мы, и армяне за пышнотелую бабёнку жизнь отдадим. Так, Лео?
— Не так, — сказал я.
— Ну, ты, стало быть, исключение, — отступил Сиявуш. — Ты худеньких любишь. Слушай, Аббас, — он резко повернулся к Аббасу и весело сказал: — Смотри и мотай на ус, что значит цивилизованная нация. Глянь, какой у Лео кабинет — паркет блестит, ворсистые шторы, кондиционер, японский телевизор, отличного качества репродукция «Девятого вала» и календарь с большим сексуальным ртом Софи Лорен на стене, мягкий диван для приятных утех. Не то что твоя комнатушка — пропадает в грязи, пыли да табачном дыму, на столе чёрт ногу сломит. Смотри и учись, пока я жив.
— Сиявуш, — мягко, с улыбкой на добродушном лице сказал Аббас, — услышу ещё хоть слово — в ресторан отправишься пешком. Я что-то не пойму, — продолжал он с прежней улыбкой. — Лео нас от души приглашает, можешь ты мне втолковать, к чему эта дешёвая, полкопейки на старые деньги, лесть?
