— Ничего. Но раз я этого не хотела, не должен был давать, — сказала она, глядя на меня лучезарными своими глазами. Чёрные глаза с яркими белками — на прелестном смуглом личике.
— Почему?
Эсмира посмотрела на меня и, немного подумав, ответила:
— Потому что эта Сона сказала девчонкам, будто ходила с Зауром в кино и будто бы Заур её поцеловал. Враньё. Заур поклялся мне, что не было этого. Она наврала.
— Эсмира, можешь ты помолчать? — рассердилась Рена.
— Могу, — сказала Эсмира и промолчала целых полсекунды. Но не больше.
— С нашим телефоном что-то случилось, — объявила она. — Вчера говорила с подружкой, и мы почти не понимали друг друга.
— А вы не пробовали говорить по очереди? — глядя на сестру смеющимися глазами, спросила Рена.
Эсмира посмотрела на неё, но мысли её были где-то далеко.
— Заур говорит, что я очень похожа на Софи Марсо, — сказала она. — А по-моему, я больше похожу на Монику Беллуччи. Видели?
— Кого? Заура?
— Да не-ет, — колокольчиком залилась Эсмира и помотала головой. — Монику Беллуччи. Ей двадцать пять, и в эти дни в Париже и Нью-Йорке только о ней и говорят — она самая знаменитая топ-модель.
— Её я видел. Кажется, недавно её фото было в «Плейбое».
— Верно, недавно «Плейбой» вышел с её фото на обложке. Правда, я на неё похожа?
Я посмотрел на Эсмиру; одухотворённая, жизнерадостная, освещённая не только солнечными лучами, которые проникали в зазоры между кронами уходящих в поднебесье деревьев, и не только бьюшим прямиком изнутри необычайным светом, с мелодичным голоском, ярко-алыми невинными губками, палящим огнём слегка раскосых глаз и своей чуть экзотической красотой, она и вправду ничем не уступала черноокой манекенщице Монике Беллуччи, и, верно, между ними ощущалось какое-то сходство.
— Похожа, — подтвердил я. — «Плейбой» достоин опубликовать на обложке и твой портрет.
— Вот и я так думаю. — Эсмира возбуждённо посмотрела на Рену и Ираду, довольно улыбнулась. — А сестрёнка похожа на Мерлин Монро? — внезапно спросила она, глядя на меня всё теми же смеющимися глазами.
— Когда Мерлин Монро было девятнадцать, она походила на твою сестру, но твоя сестра обворожительнее девятнадцатилетней Мерлин Монро.
Рена улыбнулась одними глазами, взглянула на меня глубоко любящим взглядом и лёгким движением огненно-красных губ послала мне тайком от Эсмиры с Ирадой поцелуй.
— Думаю, — продолжила Эсмира, — она больше схожа с Брижит Бардо.
— Эсмира! — поневоле взмолилась Рена.
Эсмира сморщила личико и сделала жест рукой — дескать, не мешайте, я тут важные вопросы решаю.
— Их карточки кладу одну с другой, и различить их невозможно — волосы, брови, взгляд, осанка, руки, тем более когда на ней одежда без рукавов, цвет глаз и улыбка, в особенности улыбка — ну, буквально всё один к одному. У нас в классе тоже все говорят, мол, ужасно похожи. Ну а губы, как ни посмотрю, — те же эротические губы.
— Эсмира, да замолчи же ты! — покраснела всерьёз осерчавшая Рена. — И зачем только мы взяли её с собой, а, Ирада?
— И не говори, — согласилась Ирада. Но при этом улыбнулась.
— В соседнем с нами доме на пятом этаже парень живёт, учится в физкультурном институте, — и бровью не поведя на их реплики, задумчиво сказала Эсмира. — С утра до вечера глаз не сводит с нашего балкона. Наденет кимоно и прыгает, упражняется. Вы спортом занимаетесь? — неожиданно повернувшись ко мне, спросила она.
— Зачем?
— Как это зачем? Чтобы долго жить.
— Заяц день-деньской прыгает, бегает туда-сюда — спортсмен хоть куда, вдобавок травоед, вегетарианец, а больше восьми, от силы десяти лет не живёт. Зато черепаха физическими упражнениями не занимается, ленивая, медлительная, никуда не торопится, пошлют её по воду, через час злятся, мол, ушла и пропала, и вдруг из окна слышат: много будете говорить — вообще не пойду. Так она-то четыреста пятьдесят лет и живёт.
Эсмира засмеялась и, глядя смешливыми глазами на Рену, сказала:
— Этот парень из физкультурного с ума по моей сестричке сходит.
Сердце у меня тревожно забилось.
— Не слушайте её, Лео, — бросив на меня короткий взгляд крупных карих глаз, сказала Ирада. — Ты, Рена, права, напрасно мы взяли её с собой.
Придав лицу выражение человека, которому всё наскучило, Эсмира снова лениво махнула рукой, точь-в-точь отгоняла от себя муху.
— А сестричка между тем по вам с ума сходит, — сказала она с иронической усмешкой. — Читали вы стихотворение Капутикян? «Объятый именем моим, идёшь по улице с другой. Я с кем-то чуждым и другим иду по улице другой», — продекламировала она и облизала мельхиоровую ложечку с мороженым, переходя от клубничного к шоколадному.
Ирада засмеялась и покачала головой — ребёнок, он и есть ребёнок.
— Знаете, что при всём классе заявил Заур? Есть, говорит, одна, коли велит, я вылезу из окна и по карнизу третьего этажа пройду с закрытыми глазами всё здание из конца в конец. Ну, посыпались вопросы — кто да кто эта одна? Он и говорит: Эсмира. Представляете? Сона чуть не умерла. Ещё бы! Знаете, что она сказала, эта Сона, прямо перед тем, за несколько минут? Если, говорит, он первый о ком ты думаешь, едва проснёшься, единственный, о ком думаешь в течение дня, и последний о ком думешь, засыпая, — значит, это любовь. А после слов Заура у неё краска с лица сошла. Стала белая, как стенка. — Эсмира улыбнулась и, прищурясь, ясным-преясным взглядом глянула на меня. — Как по-вашему, — чуть погодя сказала она, — простить мне Заура?
— Разумеется, — быстро и уверенно сказал я.
— Нет, не прощу, — со значением и весело посмотрев на меня, решительно сказала Эсмира, ненадолго задумалась и добавила: — Пусть попросит прощения.
Её искренняя благожелательность и наивная чистота не могли не тронуть.
— Попросит, куда ж ему деваться? — улыбнулся я.
— Я тоже так думаю, — улыбнулась в ответ Эсмира, довольная донельзя. — Я полагаю, что, прощая других, ты прощаешь и сам себя. А унижая других, унижаешь себя, уважая и помогая другим, уважаешь и помогаешь себе, защищая других, и себя защищаешь. И таким вот образом волей-неволей вырастаешь в своих глазах и совсем иначе чувствуешь себя. Правда ведь? — спросила она и, не дожидаясь ответа, добавила: — Мне здесь нравится. Мы словно в лесу: птичий гомон, белочка, музыка. Рок-музыка мне очень по душе, а ещё я очень люблю этническую, народную музыку. Знаете, какая народная песня мне больше всего нравится? — И она тихонько пропела по-азербайджански: — «Кючалара су сапмышам, яр гяланда тоз олмас՛н, яр гяланда тоз олмас՛н». Здорово, да? Хоть и про любовь, однако такая в ней глубокая грусть и печаль. Прямо сердце разрывается, так и видишь, как она без конца смотрит на дорогу, ждёт и ждёт, а любимого всё нет и надежды, что придёт, её тоже нету. Такого вкусного мороженого я нигде не ела, — резко сменила она тему.
— Приятно слышать, — откликнулся я.
Эсмира смотрела на меня затуманенными глазами, хотела что-то сказать, однако, похоже, передумала и умолкла.
— Чувствуешь, какой аромат? — она не выдержала, подобралась и вытянула шею к Рене.
— Ах, ах, ах, — весело покачала головой Рена.
— Ох, ох, ох, — манерно, с чрезмерной игривостью отозвалась Эсмира. — «Шанель номер пять». Мамины духи, я чуточку тронула. Обожаю этот аромат. — Она слегка вздохнула, наклонилась ко мне и подставила шею чуть ли не к лицу, обволакивая меня пьянящим запахом. — Приятный, верно?
Воздух благоухал упоительным девичьим ароматом.
— Бесподобный, — сказал я.
— Знаете что? — сказала Эсмира, поглощая мороженое. — Странная штука, когда ты счастлива, хочется плакать, а когда грустишь, то смеяться вовсе неохота… Поэтому, мне кажется, лучше уж быть счастливой. И никому не завидовать. Знаете, что тяжелее всего завистнику? То, что ему-то никто не завидует. У нас в классе все девочки мне завидуют. — Она сделала крохотную паузу и сказала: — Мне вообще кажется, что мальчишки, они куда более надёжные и верные товарищи. В любом случае до меня не доходит, отчего мне завидуют. Как я ни оденься, хорошо ли, плохо ли, — завидуют. Притворюсь грустной, когда весело, или весёлой, когда грустно, — завидуют. Десятиклассники смотрят на меня, или пишут записки, или, скажем, провожают и несут портфель — опять же завидуют. Если вдруг интереса ради обрежу волосы, не сомневаюсь, они тоже постригутся. Не знаю, что и сказать. — Якобы до крайности озабоченная, она пожала плечами. — А знаете, что мне пришло в голову, — весело заявила она, — кому не завидуют, тот, стало быть, ничего собой не представляет. И пускай себе завидуют! Лучше, чтоб они мне завидовали, чем я им, так ведь?.. — Она снова сделала паузу. — Я ни за что не пойду в медицинский. «Сроки карантина заразных больных и общавшихся с ними лиц», «Болезни кровеносной системы», «Дневник профилактических прививок»… Меня тошнит, когда смотрю на Ренины учебники. Кончу школу — поступлю в институт косметологии и красоты. Я узнавала, есть в Ленинграде такой институт. В него-то я и поступлю, — заключила Эсмира и неожиданно добавила: — Я стихи пишу.
