Все приглашённые к княжичу явились назавтра спозаранку, и первыми я начал беседу с горшечниками. О залежах белой глины знал только один из них, он и подрядился доставить дощаник с этим сырьём через месяц. О графите никто из глиняных дел мастеров слыхом ни слыхивал.
— Ну, камень такой чёрный, как сажа мажет, вроде угля, но крепкий, — пробовал я обрисовать искомое вещество в понятных выражениях.
— Вроде те камушки глаголемы суть карандаш, — выразил предположение подрядившийся на доставку сырья гончар Иван.
— Точно так, — воодушевление охватило мою душу. — Знаешь, где такой найти?
— Может, у кожевников аль красильников имется, — пожал плечами находчивый горшечник. — Аглицкие немцы да персидцы ту краску для кожей привозят, авось кто у них покуплял.
Тут же Ивана Лошакова отправили в поиск по дворам ремесленников, имеющих дело с покраской, а знатоку гончарного сырья Ивану поручили прислать без промедления хоть воз глины для испытаний.
Слушавший мои распоряжения Ждан чуть не плакал.
— Царевич, Богом молю, охолони. Казна хоть полнёхонька нынче, стрельцам вскоре платить надобно, да дворским жалованье денежное положено. К тому же взаймы родичи твои у купцов брали, надо б уплатить, да с прибытком. Ты ж на свои детские затеи уж почитай годовой оброк с крупного села стратил, а у нас таковых всего два — Черкизово под Москвой и Яровое у Ярославля.
Сгладил ситуацию Бакшеев:
— Княжич дары нежданные раздаёт, Бог дал — Бог взял. Мысли, скупец, будто милостыня то сирым да убогим посадским людям, а будет с того толк али нет — дело второе. Выйдет польза — хорошо, не выйдет — доброе дело на небесах зачтётся, приказные-то посад изрядно разорили.
Воспитатель после таких слов махнул на всё рукой, а мы с Афанасием и плотником отправились в комнаты женской части палат, где работали пряхи и ткачиха. Там я указал Савве на вариант переделки самопрялки в более производительную модель с ножным приводом, да и попросил его прикинуть вариант с несколькими веретёнами для более производительной работы. Один прядильный аппарат мне удалось обрисовать вполне чётко, по другому в памяти остались лишь некоторые детали. Это всё из-за того, что ножная прялка валялась в прошлой жизни у нас в отцовском доме на чердаке, а многоверетённую я представлял, хоть и весьма расплывчато, по часто тиражируемым кинокадрам из ткацких цехов.
— На что тебе сия игрушка прядильная надобна? — недоумевал теперь наш будущий уездный окладчик. — Тебе ж энти штуки ни к чему. Ладно, с железом возиться, то мужеска забава, а в бабские дела лезть — ни к чему это, засмеют. Будешь потехой для всей округи.
— Серебра можно заработать, — сообщил я ему деталь бизнес-плана.
— Эт как же? — совершенно не желал понимать моих замыслов рязанец.
— Больше пряжи сделаем и продадим, — объяснение, на мой взгляд, было вполне доступно.
— Кому лишние мотушки надобны? Ну, сработают хоромные пряхи свой полный урок побыстрее, что далее делать будут? К иным работам они непривычны. Впустую их кормить придётся, они же в лености пребывать станут, иных слуг портить.
— Значит, сделаем больше сукна и его расторгуем, а для работы на торгу шерсти купим, — с мечтой об обогащении на текстильном производстве я расставаться не собирался.
— Кто сие сукно работать сможет? — не унимался критик мануфактурного производства. — Мастерица ткать у нас всего одна, да и то более по хамовному делу, скатёрки льняные горазда выделывать. Да шерсть только последний холостой бобыль распродавать будет, у прочих-то жёнки да дочери имеются, те сами всё соткут и спрядут, чем им ещё зимой заниматься?
— Тогда в других местах проведём закупки через купцов, — не давал я погибнуть идее.
— Поспрашать торговый люд можно. Только не видно в том деле прибытка, — Бакшеев в будущее ткацкого дела явно не верил.
Спустившись из верхних комнат палат во двор к Тучкову, узнали от него о прибытии из столицы Семейки Володимерова сына Головина, подьячего Посольского приказа, в учителя княжичу Дмитрию.
Глава 22
На второй день после прибытия, в субботу, присланный учитель попытался провести со мной свой первый урок. Этот русоволосый, курносый парень лет двадцати семи пытался подойти к делу со всей ответственностью. Он внёс в светлицу, где должны были проходить занятия, дощечку с влажным песком, пару толстых фолиантов и пучок свежих розог. Такой набор школьного оборудования меня озадачил, поротым я становиться не собирался, да и смотреть на то, как секут присутствующих со мной Баженку и Габсамита, совершенно не хотелось.
— Зачем сие? — я указал на свежие ивовые прутья.
— Для вразумления отеческого ленивых и нерадивых, — степенно ответил Семён сын Владимиров.
— Что ж это за проступки такие? — вопрос звучал риторически, но уточнить детали стоило.
— Леность сиречь неисполнение уроков учительских, а небрежение — непослушание казателю своему да шалости разные, — поучал подьячий.
— Значит, если задание не выполнить, то накажут? А как же моё звание княжеское рода Рюрика? — в возможность ежедневной порки верить не хотелось.
— Писаны слова святого Иоанна Златоуста в Измарагде: и не жалей, младенца бия: если жезлом накажешь его, не умрёт, но здоровее будет, ибо ты, казня его тело, душу его избавляешь от смерти, — Семейка прямо наслаждался своим положением. — В том будет мне одобрение и от опекуна твово оружничего Богдана Яковлевича, и от царя всея Руси Фёдора Иоанновича, и от всех отцов нашей святой церкви.
— Какие науки изучать станем? — расписание предметов стоило знать.
— Письменность, счёт, читать начнём святые книги на словенорусском, да латынь выучим. Ежели прилежными и понятливыми отроками себя покажете, то и скорописью овладеете, — перечислил всю программу на ближайшие годы придворный учитель.
— Что ж, делать нечего, розги так розги, — притворно согласился я. — Но токмо и наставнику, ежели он хуже воспитанника науку знает, положено наказание за такову оплошность. Да не как юнцам — прутками, а как мужу взрослому — плетьми.
— На кажный вопрос, который решение имеет и человеком постигаем, мною ответ вскоре даден будет, — усмехнулся Семён.
— Хорошо. От яблока отрезать треть, да еще четверть, да пятую часть, да одну шестую, да одну двадцатую, сколько частей в яблоке останется? — задачка вышла убийственной, приведение дробей к общему знаменателю славянским счётом мог осилить только математик незаурядного ума.
Головин ломал голову и чиркал на песке с полчаса, выходил у него остаток то десятая часть, то двадцатая.
— Самому-то, как исчислить, сие ведомо? — чеша затылок, озадаченно поинтересовался подьячий.
— Конечно. — Подойдя к учителю, прошептал ему на ухо: — Ничего не останется, а как считается — татарчонок покажет, таковое даже дикие степняки ведают.
Габсамит, с которым мы пару недель занимались взаимным образованием, он учил меня переводу арабских цифр в славянские, а я его дробям, простым уравнениям, умножению да делению столбиком и лесенкой, оказался козырной картой.
Проследив за его решением на песчаной доске, Семён мало что понял и проверять взялся с помощью черчения круга и измерения длин долей окружности длинной ниткой. Результат новоиспечённого учителя обескуражил, наш ответ к реальности оказался ближе, чем его собственный.
Далее присланному светилу от педагогики для решения была представлена несложная задача с двумя неизвестными, в которой фигурировали гонцы из Москвы в Углич, время в пути и вёрсты.
— Никак нет способа то рассчитать, нету тут числа верного, — наконец вынес свой вердикт Головин.
— Покажи посольскому приказному, каким обычаем сие счисляют, — подал я знак донельзя довольному собой татарскому отроку.
Габсамит резво присвоил неизвестным цифрам буквы греческого алфавита, составил два уравнения и в пять приемов выдал ответ.
На подьячего было больно смотреть, его мнение о себе как о высокообразованном преподавателе трещало по швам.
— Бажен, крикни конюхов с плетьми. Да пусть скамью дубовую тащат покрепче, — на это моё распоряжение Семейка даже не дёрнулся, видимо, физические мучения его пугали меньше, чем моральные, причиняемые невозможностью решить детские задачи для кочевых скотоводов.
Видя такое его состояние, намечавшееся наказание я остановил, к разочарованию всех находившихся рядом, народ смотреть на порку московского приказного сбегался с самых дальних уголков дворца. Попив холодного бражного кваса, Головин пришёл в себя и, изгнав любопытствующих, продолжил уроки.
Выяснив на следующих предметах дико хромающую грамотность, учитель совершенно оправился и, приободрившись, стал поучать, но за розги более не хватался. В общем-то все проблемы состояли в правильном начертании букв и знаков, формальных правил не существовало, каждый писал так, как слышал. Обучение словесности представляло собой разучивание наизусть текстов из Святого Писания да запись под диктовку их же. Зубрёжка мне казалась явно бессмысленной, и я ею успешно манкировал.
