ее. Вместо этого она поймала его задумчивый взгляд, направленный на Симону. Было видно, что его мысли связаны даже не с самой молодой женщиной, скорее, он обдумывал то, что только что услышал от нее.
«Как будто облако закрыло солнце», — подумала Эдит.
Внезапно она испугалась, что и в самом деле действовала слишком бескомпромиссно. А вдруг он бросит занятия и больше не вернется? Что он готов отдать за то, чтобы его карьера была успешной? Если она ошибется, то потеряет не только талантливого артиста для разогрева публики перед ее выступлениями, но и ученика, которому она могла бы передать то, что получила в свое время от Раймона Ассо. Это подорвет ее уверенность в своих силах, поскольку она как преподаватель потерпит неудачу. Было и еще кое-что. Если Ив отдалится от нее, то она потеряет привлекательного мужчину, который взволновал ее намного больше, чем она хотела показать. В этом она боялась признаться даже самой себе.
После короткого замешательства она сдалась.
— Хорошо, погуляй с ним, Момона. Даю вам час на отдых, а потом продолжим работу.
Она отправила их вместе, чтобы быть уверенной, что он не сбежит. В случае чего Симона силой затащит своенравного Ива обратно в отель — Эдит могла на нее положиться.
Он радостно вскочил.
— À tout à l’heure[38], — пообещал он. — До встречи!
Ив наклонился и поцеловал ее в щеку. Его горячее дыхание нежно коснулось ее кожи. Он отдал ей книгу.
— Сохрани это для меня, маленькая великая Эдит Пиаф.
Это определение тронуло ее. Ив не первый мужчина, кто ее так назвал. Но она была счастлива.
— Вы — поэт парижских улиц, — произнес Жан Кокто. Он почтительно поднес руку Эдит к своим губам. — Мы должны хорошо поладить, иначе и быть не может. Мне очень приятно с вами познакомиться.
Знаменитый писатель был высок и строен, с волнистым темными, очень густыми волосами. На узком лице с длинным прямым носом сверкали выразительные глаза. Руки, чуткие как у художника, красивые и нежные, с длинными пальцами. Одет в элегантный костюм и белую рубашку. Из верхнего кармана пиджака выглядывал изящно свернутый шелковый платок. Словом, Кокто был одним из самых привлекательных мужчин, когда-либо встречавшихся Эдит, и та увлеклась им с первого взгляда.
Перед их знакомством она волновалась намного сильнее, чем обычно.
Когда музыкальный продюсер Ивонн Бретон позвала ее на ужин, завершив приглашение словами: «Я познакомлю вас с уникальным человеком!», Эдит сразу же пожалела о своем согласии. Редко ей бывало настолько страшно.
Но двумя лишь фразами, сказанными при знакомстве, он победил всю ее неуверенность. Осознавая свое происхождение и не имея образования, Эдит все больше страдала оттого, что ей приходится вращаться в кругу интеллектуалов, где она далеко не всегда могла найти нужную линию поведения. Но беседуя с Жаном Кокто, она отбросила свою застенчивость, смеялась и болтала, как будто между ними не было никакой разницы.
Шесть лет спустя она почти забыла о темах, которые они затрагивали в разговоре, но помнила о своем безграничном восхищении эрудицией собеседника. Ей казалось, что он знает все — действительно все! Казалось, что каждое слово он кладет на золотые весы, по-новому отмеряя его значение и подчеркивая сказанное движением рук. По сей день она была очарована его речью.
Его напутственные слова навсегда врезались ей в память:
— Нам предстоит встретиться снова. Вы можете посещать меня в любой момент, когда только захотите, маленькая, но такая великая Пиаф.
ГЛАВА 10
На следующий день Эдит пошла гулять с Ивом. Солнце уже садилось за крыши Монмартра, и воздух стал по-осеннему прохладен. Эдит натянула рукава шерстяного кардигана на кисти и обхватила себя руками, пытаясь согреться.
Она взглянула на женщин и детей, которые искали под деревьями каштаны, желуди и буковые орехи, что служили заменителями мыла, кофе и муки во время оккупации. С момента освобождения для большинства парижан ничего не изменилось. Эдит размышляла о том, что война все еще продолжается, даже если не хочется этого признавать. Ее дрожь усилилась.
Ив не замечал ее состояния. Он шел рядом, глядя вдаль, и безостановочно говорил, помогая себе полной драматизма жестикуляцией. Хотя ей хотелось приникнуть к нему или даже взять его за руку, она не поддавалась порыву, боясь помешать его рассказу. Дело в том, что он впервые заговорил о себе, и эта история тронула ее даже больше, чем его пение.
— Я макаронник, родился в городке Монсуммано-Терме, в пятидесяти километрах от Флоренции. Тоскана прекрасна, но моим родителям пришлось очень нелегко. Работы почти не было, царила крайняя бедность. У меня, видишь ли, есть еще сестра и брат. Семье с тремя детьми и так нелегко, а если учесть еще политическую ситуацию… — Он вздохнул и после короткой паузы продолжил. — Мой отец был настроен против Муссолини, он коммунист. Вот почему он решил эмигрировать. Когда мне было два года, мы уехали во Францию. И застряли в Марселе, потому что у отца оказалось недостаточно денег на дальнейшую дорогу до Америки. Он стал работать день и ночь, чтобы в конце концов оплатить проезд пяти человек, а моя мать откладывала каждый сантим, который получалось сэкономить. Но этого все равно было недостаточно, поэтому мы остались. Но всякий раз, когда дела наши шли особенно плохо, мой отец говорил: «Вот увидите, в Америке все будет по-другому, нам там будет хорошо». Мы мечтали о жизни по ту сторону Атлантики, как будто
