Но эта учеба была для нее важна.
В один из длинных выходных их, всех стипендиатов, упаковали в автобус и повезли из Кракова через всю Польшу в Гданьск. Ночевали они в разных местах в Труймясте. Она совершенно случайно оказалась в «Гранде»: кто-то ошибся и зарезервировал слишком мало мест в дешевых пансионатах и хостелах с комнатами на двенадцать коек. Из-за этой ошибки Любовь была вынуждена ночевать с руководителем группы, который в пансионатах, наверно, никогда не останавливался. Идя с утра на завтрак, Любовь случайно увидела объявление о вакансиях. Отелю требовался «обслуживающий персонал». Объявление было написано на трех языках: на польском, русском и английском. Вот этот русский и обратил на себя ее внимание.
Она обратилась на ресепшен за подробностями. Через минуту появился вызванный по телефону молодой мужчина в странных очках и вежливо пригласил ее в офис. Учитывая опыт своей матери, Любовь предполагала работать на кухне, но оказалось, что речь идет о «поддержании высоких стандартов», а попросту – о работе уборщицей (эту должность вежливый менеджер по персоналу очаровательно называл «горничная»). Люба не колебалась ни секунды. Мужчина пригляделся к ней более внимательно, не ограничиваясь изучением только лица, задал несколько вопросов, попросил, чтобы она написала от руки заявление и краткую биографию, и скопировал ее паспорт. В конце спросил, сможет ли она, кроме «постоянной работы горничной, используя свое знание русского языка, помогать обслуживать время от времени важных гостей с востока». Когда она согласилась и добавила, что знает также бегло украинский и «более-менее английский», молодой мужчина потянулся к телефону. Он говорил с кем-то по-французски, часто употребляя слово «виза». Потом положил трубку, встал из-за стола и с улыбкой задал ей самый важный, наверно, вопрос:
– Когда вы могли бы присоединиться к нашему коллективу?
Она помнит, что после короткой паузы посмотрела на него смущенно, а потом ответила:
– С понедельника? Потому что мои вещи ведь в Кракове…
Завтракать она не пошла – слишком была взволнованна, чтобы проглотить хоть кусочек. Она помнит, как обошла весь отель – этаж за этажом. Два раза. Вглядывалась во все двери, дотрагивалась до всех поручней на лестнице. Потом вышла в сад, села на лавочку и стала думать, глядя на пляж. Ведь она же хотела в Польшу. Это объявление на доске было как знак судьбы. Она очень хотела. Надолго. Из-за языка в основном, но не только. Чтобы понять страну и полюбить или возненавидеть ее, недостаточно быть туристом. Нужно жить в этой стране и платить налоги, а не только по счетам в отеле, утром читать газеты, покупать хлеб в пекарнях, ездить в душных автобусах летом и зимой, торговаться на рынке, отмечать праздники и годовщины, ходить на стадион, сидеть в читальных залах библиотек, молиться в пустых костелах и бродить по пустым кладбищам. Так она думала. Ее отец по-своему любил Польшу. Она прочитала эту любовь между строк в его письмах. Ее мать по-своему Польшу ненавидела. Но ни ее отец, ни ее мать в Польше никогда не были. Не могли – потому что выбрали неподходящую профессию, да и время тогда было неподходящее. А у нее, у нее есть шанс. Хотя она совсем не была уверена, что это к лучшему. «Значит, буду горничной!» – думала она, улыбаясь самой себе. «Горничная» – это звучало смешно, фривольно и как будто немножко из американских фильмов Хичкока. «Слушайте, я стану горничной во французском отеле на территории Польши». Она решила, что именно так, после третьей бутылки армянского коньяку, будет объяснять свою временную эмиграцию из Сибири. Потому что для нее настоящая Россия находилась только в Сибири. А все остальное – это были просто какие-то колонизированные пространства. Она не будет стандартно врать, что «у нее появился шанс на новую, интересную жизнь на Западе», – это было любимым оборотом, употребляемым большинством ее бывших подруг. Этот оборот обычно означал, что они ответили согласием на предложение руки и сердца самостоятельного, зрелого и финансово состоятельного бизнесмена из Германии, Австрии или Швейцарии. К таким предложениям обычно прилагалась фотография, на которой находился дом с цветущим садом и большой немецкой – или, для интеллектуалок – шведской машиной, припаркованной на несказанной красоты и чистоты каменной аллее, ведущей к снежно-белым дверям гаража.
Любовь могла примерно предположить, что ее ожидает, когда она всем объявит о своем решении.
Максим, ее друг, такой настоящий, еще с садика, ныне театральный режиссер, художник и поэт, спросит, находится ли этот отель в Кракове, и, не дожидаясь ответа, начнет вспоминать Выспяньского, Мрожека, Шимборскую и Пендерецкого.
Никита, гениальный физик с собственной Вселенной в мозгу, влюбленный в нее со второго класса, жуткий романтик, который покидает свою лабораторию в Академгородке только для сна, поездок в Европейский центр ядерных исследований в Женеве и чтобы приехать к ней, когда она его приглашает, скажет, как всегда: «Я буду скучать по тебе». А потом напьется с тоски в дым и до конца вечера уже не скажет ни слова.
Настя, неудавшаяся артистка, на вопрос о месте работы отвечающая: «Работаю в “Газпроме”, но на четверть ставки и занимаюсь только газом», хотя на самом деле пашет там, как раб, на трех ставках, воскликнет с нескрываемым изумлением: «Люба, откуда в тебе столько смелости?!» А Тамара, ее любовница – потому что Настя лесбиянка, – будет снова страдать от ревности и зависти и допекать ее вопросами: «Нет, правда?! Ты? С двумя высшими образованиями? Уборщицей? Ты опустишься так низко, что будешь носить в прачечную испачканные спермой простыни со всех этих кроватей?!» А Люба тогда – не давая себя спровоцировать, как и всегда, – прочитает (со слезами, потому что уже немножко пьяненькая), разумеется, по-польски, стихотворение, которое недавно нашла в интернете в чьем-то блоге и которое ее восхитило, взволновало и растрогало:
Согласно стандартам,минимум десять комнат,чтобы в каждой их них можно былонарушить хотя бы одну из заповедейили лучше – несколько сразу,на последнем этаже,поближе к Господу Богу,без угрызений совести, но само собой —с пятизвездочным отпущением грехови вопросом, почемуон позволил лично, чтобы сначала вдвоем,а потом – опять в одиночестве.У Господа Богаусталые глаза.Он должен следить,как бы не ошибитьсяпри раздачеключей от комнат,и еще убирать покои:от кусочков вранья,от остатков любви.А сильнее всего у него мерзнут руки,когда он касается постели,которая помнит ДНКодной-единственной слюны.Тогда он закрывается в номерес видом на небо,чтобы не видеть вины,и молитсяс такой же силой,с какой хочет достичьтак называемого совершенства [3].
И тогда Никита пробудится от своего молчания и несколько раз вздохнет, а Тамара скажет, что «польский просто отвратителен», но это будет неправда, потому что, даже если бы стихотворение было прочитано по-французски, оно все равно было бы «отвратительно», хотя Тамара и утверждает, когда не находится во власти своей болезненной зависти, что «на самом деле вся культура корнями уходит во Францию». Леонид, скорее даже фанатичный, нежели ортодоксальный в своей приверженности церкви, крайний русский националист и в то же время необыкновенно талантливый композитор, прекрасно играющий на пианино, в свою очередь, страшно возмутится и произнесет: «В Польшу?! Боже милосердный, смилуйся над нами! Да ты там не выдержишь долго, Люба. У закомплексованных поляков русофобия записана в каждом гене. У них Россия виновата даже в том, что Христа распяли. Половина из них считает, что Христа распяли потому, что он был поляком. Этот народ, наверно, самый большой антисемит в Европе. Им кажется, что наша Красная армия их не освободила, а наоборот, лишила свободы. Поляки просто зациклены на своей якобы исключительности. Все, все до единого должны на какое-то время оказаться запертыми в дурдоме. И ты хочешь туда, к ним? Ты убежишь оттуда, Люба, быстрее, чем сейчас тебе кажется, тебе обрыднет польская притворная демократия. И вообще разве можно прожить без России?!» А она ему тогда ответит, что «Россию можно взять с собой в самолет, а жить при этом можно где угодно. Россия всегда внутри тебя. И ты, Леонид, как истинный россиянин, должен это знать…»
Все это она услышит после третьей бутылки армянского коньяка, что в Сибири по большому счету вообще не считается. Правду в Сибири говорят только после седьмой бутылки. И то не подкрашенного коньяка, а чистейшей как слеза, холодной водки.
* * *
Горничной она стала не сразу – довольно много времени прошло.
