Возвращаясь с земляных работ, Николай теперь все чаще прогуливался по двору острога совсем один, то и дело останавливаясь у прорехи в ограде и вглядываясь в дорогу, которая не вела никуда. Радость, пережитая им на Пасху, стала всего лишь смутным воспоминанием, ей на смену пришли тревоги, тревоги, тревоги… насколько глаз хватает – ему повсюду виделись одни лишь тревоги… Он чувствовал себя заброшенным за тысячи верст от настоящей жизни. Отрезанным от всего. Перемещенным на другую планету. Окруженным пустотой, сравнимой разве что с космической. Как это возможно, чтобы он, Николай Михайлович Озарёв, с таким именем, с таким прошлым, с таким богатством, силой, энергией, выправкой, связями, наконец, – как это возможно, чтобы он до конца своих дней довольствовался одиноким прозябанием в сибирской глуши? Порой он жалел, что отказался бежать с каторги, и только присутствие Софи помогало ему преодолеть уныние.
Однажды утром, уже в октябре, когда Софи помогала Пульхерии убирать свою комнату, за ней явился генеральский денщик. Она сразу поняла: комендант хочет объявить ей о скором приезде Никиты, и с забившимся от благодарности сердцем поспешила к Лепарскому.
Лицо вставшего при виде посетительницы Станислава Романовича стало мрачным, у Софи отказали ноги, и она бессильно упала в кресло, не дожидаясь приглашения сесть. Нет сомнений, новость окажется ужасной…
– У меня печальные вести из Франции, сударыня, – сказал Лепарский, и она сразу подумала о родителях, о которых ничего не знала уже больше двух лет.
– Моя матушка? – еле слышно прошептала Софи.
– Да, – кивнул генерал. – Ваша матушка скончалась в начале этого года вследствие долгой и тяжелой болезни. Но и ваш батюшка ненадолго пережил супругу – он покинул этот мир 12 июля. Его превосходительство генерал Бенкендорф, получивший эти печальные сведения от посла Франции в Санкт-Петербурге, поручил мне известить вас и выразить вам свои глубочайшие соболезнования. Я присоединяюсь к Александру Христофоровичу.
Сраженную, онемевшую от внезапности услышанного Софи переполняла скорбь, но, по зрелом размышлении, эту скорбь можно было бы назвать, скорее, умеренной. Родители настолько давно исчезли из ее реального существования, что она, пожалуй, и перестала думать о них как о живых людях, они превратились в призраки полузабытого прошлого, в воспоминания, которые она вызывала или отправляла обратно в глубины памяти просто по прихоти, согласно капризу. И смерть отца и матери вовсе не застала ее врасплох, смерть эта, скорее, подтвердила ощущение неотвратимого сиротства, в каком она жила со времени разлуки с ними. На самом деле ничего не переменилось: она не стала ни более одинокой, ни менее любимой. Просто теперь уже нет на свете людей, помнящих ее ребенком, и, вспоминая детство, последние свидетели которого ушли навсегда, она будет испытывать горечь… вот и все. Но в горле ее встал комок, сердце забилось – в ней, внутри, в самой глубине души рыдала маленькая девочка… девочка на качелях… посреди цветущего сада…
– Сочувствую вашему горю, мадам, – произнес Лепарский. – Никто не может нам заменить возлюбленных родителей наших… Но все-таки пусть дружба окружающих вас здесь людей хотя бы немножко облегчит бремя выпавших на вашу долю страданий!
Софи смутили эти высокопарные утешения, и она отвернулась, пряча сухие глаза.
– Разумеется, ваше положение здесь, в Чите, не позволяет вам лично получать наследство, – снова заговорил генерал, – но ваши интересны соблюдены. Нотариус ваших родителей был ими уполномочен решать все необходимые вопросы, и благодаря этому он сможет наилучшим образом распорядиться перешедшим к вам движимым и недвижимым имуществом. И вы, когда вернетесь во Францию, если надумаете туда вернуться после освобождения, получите причитающуюся вам прибыль.
– Вернусь во Францию… – пробормотала Софи с печальной улыбкой. – Что такое вы говорите, генерал? Неужели вы действительно так думаете?
– Конечно же, – удивился комендант. – И вам надо надеяться – милосердие Господне безгранично.
– Да уж, не таково, как царское!
Он как-то по-птичьи развел руками – и птица эта показалась Софи больной, беспомощной, с трудом шевелящей крыльями. Она встала, чтобы попрощаться и уйти, унося с собой это горе, тяготящее, как ложь. Траур мешал ей проявить любопытство по отношению ко всему остальному человечеству, однако она, не удовлетворенная тем, что сведения генерала не содержали ничего по главному для нее вопросу, внезапно решилась спросить:
– А что, от генерала Цейдлера по-прежнему никакой информации?
– Нет, информация-то имеется, – ответил, поколебавшись, генерал, – но я сомневался, стоит ли вам говорить об этом сегодня. Утром пришло письмо от иркутского губернатора, в котором я прочел, что ваш крепостной человек уехал… бежал…
– Уехал? – не поверила своим ушам Софи. – Бежал?.. Куда же?
– Никто не знает. Он бросил работу и исчез из города.
– Когда?
– Вот этого генерал Цейдлер не уточнил, он написал просто, что им был отдан приказ начать поиски… А я, со своей стороны, намерен ответить генералу, что прошу его, когда молодого человека найдут, надрав тому хорошенько уши, прислать сюда.
– Благодарю вас, Станислав Романович! – краснея, сказала Софи.
Ей стало ужасно стыдно: наверняка комендант заметил, каким счастьем сразу же засияло ее лицо. Наверное, Никита сбежал из Иркутска совсем недавно и едет сюда, это, конечно, нарушение закона, но ведь теперь, даже если казаки его поймают, юношу все равно отправят в Читу! К ней! Она догадывалась о том, насколько безумна эта ее уверенность, но догадка ничуть не мешала уверенности крепнуть…
Взгляд маленьких глазок примолкшего генерала, на этот раз напомнившего ей разорителя птичьих гнезд, стал невыносим Софи. Она быстро откланялась, еле сдерживаясь, чтобы не побежать, пересекла деревню и укрылась в своей комнате, пряча от всех печаль и слабую надежду.
7
На Рождество арестантам не разрешили пойти в церковь, наоборот, священник сам явился в тюрьму. В самой большой камере накрыли белой скатертью стол, поставили на него икону – это заменило алтарь. Батюшка надел епитрахиль, прочитал молитвы, благословил опустившихся на колени декабристов, окропил святой водой их постели и стены… После его ухода добрый час в остроге слышался аромат ладана… Потом тюремные запахи перекрыли все, и жизнь потекла, как прежде.
29 декабря, в свой день рождения, Мария Волконская собрала у себя друзей; декабристы, которых она пригласила, получили от Лепарского разрешение побыть со своими до десяти часов вечера, но сам он из скромности на праздник не пришел. Дамы напекли пирогов, кое-кто из мужчин приготовил поздравления в стихах. Князь Одоевский прочитал стихотворение собственного сочинения, которое он посвятил женам сосланных на каторгу политических преступников, называя их «ангелами», спустившимися с небес, желая утешить в бедствии мучеников свободы…
…Был край, слезам и скорби посвященный, —Восточный край, где розовых зарейЛуч радостный, на небе там рожденный,Не услаждал страдальческих очей,Где душен был и воздух, вечно ясный,И узникам кров светлый докучал,И весь обзор, обширный и прекрасный,Мучительно на волю вызывал.
* * *
Вдруг ангелы с лазури низлетелиС отрадою к страдальцам той страны,Но прежде свой небесный дух оделиВ прозрачные земные пелены,И вестники благие ПровиденьяЯвилися, как дочери земли,И узникам с улыбкой утешеньяЛюбовь и мир душевный принесли.
* * *
И каждый день садились у ограды,И сквозь нее небесные устаПо капле им точили мед отрады.С тех пор лились в темнице дни, лета,В затворниках печали все уснули,И лишь они страшились одного, —Чтоб ангелы на небо не вспорхнули,Не сбросили б покрова своего.
Дамы слушали с мечтательными, добрыми улыбками, а их мужья стояли в сторонке, скромные, но гордые, – ни дать ни взять принцы-консорты. Все холостяки завидовали счастью этих пар. Николай молча сжал руку Софи в знак благодарности, и неизъяснимая нежность светилась в их встретившихся взглядах. Тронутая мелодией стиха, Софи заслушалась и забыла о своих более интимных и куда меньше украшающих ее тревогах, чтобы стать частицей единого целого: содружества жен декабристов. Она ощущала признательность подругам за то, что они помогали ей быть точно такой, какой она быть хотела: простой, великодушной, мужественной… Чтение закончилось, поэта удостоили овации. Некоторые дамы плакали. Мужчины, пытаясь скрыть волнение, откашливались. Одоевский переписал свое творение в альбом Марии Волконской и пообещал по копии каждому из «ангелов, чья преданность вдохновила его на сей труд».
Ровно в десять пришли конвоиры – пора было уводить гостей обратно, в тюрьму. Внезапно в комнате не осталось ни одного мужчины – и как будто вместе с ними ушел некий свет… На лицах женщин обозначилась усталость, даже платья сразу потеряли свежесть. Героини торжества оказались одни, растерянные, озадаченные, среди пустых стаканов, грязных тарелок, коптящих свечей… Недолгое время витал еще в воздухе запах крепкого табака, но и он исчез.
