— За что, Вить? За что меня наказывать? — тихо спросила Надежда, подняв на него влажные от набежавших слез глаза. — Что я такого сделала ужасного? Я же… Я же всегда и все для тебя… Я же все делала, как ты хотел…
— Все делала, говоришь? — ухмыльнулся Витя. — А вообще да, ты вроде как старалась, конечно. Изо всех сил пыжилась. А только, знаешь, все равно слабо тебе. Нету у тебя, Надь, самого главного, понимаешь? Нету в тебе настоящего женского экстерьеру. Уровень не тот. А с этим уж ничего не поделаешь. Раз из грязи вышла, то и уровень у тебя свой, плебейский…
— А ну заткнись, жлобина! Не смей ее унижать, слышишь? Заткнись и пошел вон отсюда! — странным глухим баритоном, на одном только выдохе произнес Саша и начал медленно подниматься из-за стола. У Надежды даже мурашки успели пробежать по спине, пока он поднимался. Витя смотрел на него удивленно, будто ждал, когда ж он наконец встанет и выпрямится во весь рост. Мускулистая шея его напряглась по-бычьи, глаза побелели и уткнулись внимательно в клеточки своей старой, надетой на Саше рубашки, потом медленно опустились вниз, стали так же внимательно разглядывать свои синие с белыми полосками по бокам треники. Вот и щеки заходили желваками — узнал свой домашний прикид, наверное.
— Ребята! Ребята, не надо! Вы что, драться тут собрались, да? — вскочила и выстроилась между ними Ветка. — Вы же мне поломаете тут все, мне не купить потом…
Витя не дал ей договорить, отодвинул от себя одной рукой, и она полетела обратно на стул, ударившись боком об угол стола.
— А с кем тут драться? — весело-задорно повернулся к ней Витя. — С этим, что ли? Ну, дам я ему сейчас пару раз, подумаешь. Но так, чтоб запомнил. Ты не бойся, Ветка, я чисто все сделаю, без разгрома. Ну, иди сюда, защитник униженных мною и оскорбленных…
Надежда вдруг испугалась так, что ноги онемели и будто приросли к полу. Надо бы подскочить, встать между ними храбро, как Ветка, да она не смогла. Страшно стало. Страшно и стыдно. Потому что Витя и в самом деле мог «дать». С маниакальным каким-то упорством он много лет занимался японской борьбой с труднопроизносимым и смешным названием, и, что ее особенно удивляло, не пропустил за эти годы ни одной тренировки. Такая вот у него была «хоба замечательная», как он сам выражался. И дома, на балконе, облачившись в кимоно, подолгу приседал и яростно вскидывал вперед руки, и застывал на месте, и вдыхал и выдыхал шумно воздух, и лицо у него при этом было таким забавным… как будто даже зверским немножко. Глядя на его пассы из комнаты, она гордилась страшно — он у нее не просто так муж, он еще и защитник…
— Не смей ее унижать. Слышишь, ты? — повторил тихо Саша и шагнул к нему решительно. — Пойдем-ка выйдем отсюда, поговорим…
— Ага, сейчас… — улыбнулся снисходительно Витя. — Сейчас все брошу, и буду с тобой разговаривать…
А дальше все произошло быстро, как в кино. Витя и в самом деле «дал», аккуратно и молниеносно нанес удар так, что Саша рухнул на пол, стукнув об него головой глухо и страшно. Как раз на маленьком пятачке между столом и холодильником. Надя и Ветка застыли в ужасе, глядя, как из уголка его рта тут же побежала струйка крови и закапала на чистый линолеум. Он вообще, казалось, не подавал больше признаков жизни, лежал себе с запрокинутой головой, неловко подогнув под себя ноги.
— Господи, ты же убил его… — первая пришла в себя Ветка. — Витя, ты правда его убил?
— Ну да, как же… Зачем мне такие неприятности? — легко хохотнул Витя и развернулся к двери. — Оклемается ваш красавчик, не бойтесь. Я же обещал, что все аккуратно сделаю, без убийства и лишнего разгрома. Ну, пока, девчонки. Развлекайтесь дальше, пошел я.
Он тихо прикрыл кухонную дверь и исчез, оставив после себя запах дорого одеколона. Хороший запах, Надежде он всегда нравился. Запах чистоты и свежести, особенной мужской силы и респектабельности, запах трезво-положительной семейной жизни. Или, может, запах другого человеческого уровня, Надежде не доступный, как выяснилось. Она и в самом деле в этих дорогих изысканных запахах не разбиралась, никогда себе толком духи подобрать не могла. Да и людей тоже не умела разделять по этим самым уровням, если честно. Что еще за уровни такие? Кто их вообще придумал? И как это было бы просто и неинтересно, если б всех взять и распределить по этим «уровням». Одни на самой высоте красуются, другие внизу, в грязи барахтаются, третьи посередке определились… Может, это и впрямь так и есть, может, она не понимает чего, конечно, а только сама она видела людей не в уровнях, а… как бы это сказать… в плоскостях, что ли? Чуть развернул эту плоскость — таким видишь человека, еще чуть развернул, глянь, а он уже другой. И в самом низшем уровне такие сложности можно увидеть, что высшему они и для понимания недоступны. А если еще повернуть плоскость, то вообще картинка наоборот переворачивается, сверху вниз, потому как во все времена стремление причислить себя к высшему уровню считалось ярким признаком плебейства… Так что зря бедный Саша так неудачно под кулак Витин подставился, ее защищая. Ей вообще плевать на эти Витины «уровни» с высокой колокольни. Просто она честно объяснить Вите хотела, что вовсе ни в чем не виноватая…
На ватных ногах она встала из-за стола, тихо склонилась над ним, попыталась приподнять с пола его голову. Она была тяжелой и безжизненной, сквозь чуть пробивающуюся черную щетину на щеках и подбородке разливалась синюшная бледность, и на ее фоне красная кровавая дорожка казалась абсолютно черной.
— Саша… Саш… Ты слышишь меня? Ну очнись, пожалуйста… — испуганно попросила она.
— Да чего, очнись! — тоже пришла в себя и вскочила со своего стула Ветка. — Тут действовать надо, а не причитать. Где-то у меня нашатырь был, дай бог памяти…
Она закрутилась-засуетилась бестолково, потом начала довольно быстро шуровать по кухонным ящичкам и вскоре сунула Саше в лицо пузырек с нашатырем, помахала им резко перед самым его носом. Голова его тут же дернулась в Надиных руках и ожила, лицо сморщилось страдальчески. Открыв глаза узкими щелочками, он долго смотрел на Надю сквозь густые ресницы, будто не узнавая.
— Саш, ну что? — жалобно потянула она, виновато улыбаясь. — Лучше тебе?
Он ничего не ответил, высвободил из ее рук свою голову, сел на полу. Оглядел вокруг себя пространство, потом улыбнулся им, сидящим около него на корточках, тихо и грустно:
— Что ж вы, ребята, все по голове моей стучать норовите, а? Вот же взяли моду — по голове стучать… Других мест нету вам что ли?
— Саш, ну зачем ты к нему полез… Не надо было! — сквозь слезы проговорила Надя. — Мы бы сами разобрались… Дела наши, семейные…
— Да какие к черту семейные! — вдруг сердито проговорил Саша, пытаясь подняться с пола. — Он же унижает тебя с садистским удовольствием, а ты сидишь, извиняешься неизвестно за что, будто и впрямь в чем виновата…
— А что, что он мог еще подумать, тебя увидев? Он и решил, что мы… что я…
— Да ну, слушать тебя противно… — махнул он в ее сторону рукой и побрел в ванную, осторожно держась за стеночку.
— А ведь он прав, Надька, — проводив его взглядом в спину, тихо произнесла Ветка. — И в самом деле — слушать тебя противно.
— Да почему?!
— Ну не дурак же он, твой Витя, в самом-то деле! Застал он нас на месте прелюбодеяния, видишь ли! Честный обманутый муж! Что он, очевидных вещей не замечает? Здесь же сыростью пахнет, и дверь открыта, и дети у тебя спать уложены… Все он увидел прекрасно, что к чему и как! Да и вообще… Это же он тебя сам бросил! Если б ты и в самом деле развлекалась на всю катушку — имела бы право! А он пришел тут проверять, видишь ли, соблюдает ли ему брошенная жена верность… Это неправильно, Надь, это действительно унижение, Саша прав…
— Прав, конечно, — подал голос из коридора Саша. Зайдя на кухню и усевшись на свое прежнее место, помотал мокрой головой из стороны в сторону, потом в упор уставился на Надю, помолчал немного. — Ты и сама понимаешь, что я прав. Нельзя так себя унижать. Надо выдирать себя из собственного рабства, а не искать ему всяческие оправдания. Иначе прорастешь в нем корнями, потом не выберешься.
— Ну почему — рабство? — Тихо-виновато возразила ему Надежда. — Это не рабство, это семья. Это терпение, это мудрость, в конце концов. Многие так живут. Да все почти!
— Ага. Многие вот так и убеждают себя, попадая в рабство. Еще и алиби себе для успокоения придумывают — любовь, мол. Если, мол, любишь — все вытерпишь. А только любовью в таких отношениях и не пахнет. Нету ее. Кураж власти есть, унижение есть, а любви — нету. Хотя внешне все красиво бывает — ни к чему не придерешься. Заботятся о тебе усиленно, целуют-обнимают, милым-дорогим через каждое слово называют…
— … Птичьи перышки себе, идеально-трезвому, милостиво почистить разрешают… — вставила свое ироничное слово и Ветка, стрельнув хитрым глазом в Надю. — А почему бы и нет? Почему бы и не потешиться, не полюбоваться своими сомнительными достоинствами? Очень же удобно! Да и приятно, наверное, когда по твоей дурацкой прихоти женщина себя голодовкой изводит, по салонам бегает, чтоб сделать из себя глупую куклу Барби. А когда захочется — и пнуть ее можно, к другой уйти. Но так, чтоб обратно ждала, чтоб волновалась, придет-не придет…
