Ближе к ночи приходит тетка. Она добирается пешком от вокзала, расположенного довольно далеко. Устало садится в угол под божницей и замирает в мерцающем свете лампады, положив руки на колени. Отдыхает, смотрит, как Настя собирает на стол.
– Хорошо, что мы с тобой вдвоем живем, Настенька. Одной-то мне хуже было бы. А ты и еду сготовишь и тряпки постираешь. Молодец ты у меня. Хорошая девка, вся в мать пошла.
– И мне с тобой хорошо, тетя Анисья. Спокойно как-то. В Окоянове я оставаться не могла. А куда еще податься? Слава Богу, ты у меня есть.
– Слушай, девушка – оживлялась тетка – что же твой жених тебя так зацепил? Ведь и дружили то всего ничего. И до серьезного у вас не дошло, а ты будто мужа потеряла, уж сколько времени сама не своя ходишь. Как то это необычно получается.
– Нет, тетенька, тут ничего необычного. Может наоборот все самое что ни на есть обычное. Встретила, полюбила и разлюбить не могу.
– Да что же в нем такого особенного? Мальчишка мальчишкой. Уж, понимаю, был бы какой видный кавалер. А то ведь считай, ребенок. Уж на что, мой Ванюшка разлюбезен был моей душе. Когда на фронт отправила, шибко тосковала, и телом и душой. А сейчас уж и упокоилась немного. Тоскую, конечно, люблю его, но по ночам спокойнее сплю. А ты с чего изводишься?
– Не знаю, как объяснить, тетя Анисья. Знаю только, что больше никого не хочу и ни о ком не мечтаю. Мне он кажется самым лучшим. Самым красивым. А главное, в нем душа есть.
– А как же измена его? Ведь мужик с большой душой не должен так делать?
– Не могу этого объяснить. И простить его не могу, а все думаю – может он на миг ослеп, а потом поздно стало. Бывает же так на свете, правда?
– Ох, девонька, чего только на свете не бывает. Вон сколько историй война на свет производит. По-всякому она людей перекувыркивает. Кто на ногах стоит, а кто и в грязь падает. Но нам с тобой держаться надо. Мы из верующей семьи, Бога боимся, Ему молимся. Нам пачкаться не след. Только ведь ты свободная, можешь себе нового женишка приискать.
– Нет, не хочу, не хочу.
Поужинав, Анисья уходит в свой угол за печкой, зажигает свечу перед иконой Богородицы и шепотом свершает вечернее правило. Потом ложится и сразу засыпает. А Настя подкладывает дров в печку и открывает молитвенник. Она читает молитвы за своих родных и за Севку, который, как она узнала от матери, тоже ушел на фронт, и просит Господа о его убережении. Настя не задумывается, почему такой мимолетный роман с Булаем стал единственным и необратимыми в ее жизни. Так бесхитростно и надежно устроена ее душа, сызмальства познавшая Божью благодать человеческого достоинства. И еще посещает ее в молитвах надежда на то, что и Всеволод однажды вернется к ней преобразившийся и любящий ее такой же верной и необратимой любовью. Но молодая ее натура не хочет ждать. Она начинает мечтать о том, как уйдет добровольно на курсы военных санитарок и потом встретит Севку на фронте, какой страстной и горячей будет их любовь. От мыслей об этом кружилась голова. Настя жалеет о том, что так сурово обошлась с ним, когда он приехал к ней в Муром. Но по-другому в ту пору она не могла поступить. Сейчас, наверное, она бы его не прогнала. Ведь любовь умеет прощать.
Постепенно печь начинает угасать и Настя ждет, когда на багровых углях умрут синие язычки угарного газа. Только после этого можно задвинуть заслонку и ложиться спать. Если же уснешь с открытой заслонкой, то утром проснешься в заледенелой избе. Все тепло через трубу вытянет. Ну, а если раньше времени закроешь, и угарный газ вытечет в дом, тогда беда. Тут до смерти совсем недалеко.
17
Виктор Уваров
В январе от Федора пришло радостное известие. Из Центра поступила радиограмма о награждении нескольких подпольщиков и партизан правительственными наградами. Среди награжденных был и Виктор, получивший орден Красной Звезды¸ и сцепщик Дремов, удостоенный медали «За отвагу». Андрей Дремов превратился в ценного поставщика информации для Москвы. Не зная немецкого языка, он каким-то чутьем, по лаконичным надписям и вензелям разбирался в маскировке эшелонов, с ходу определял, что за техника затянута брезентом или забита в фанерные ящики. В Москву уходили шифровки с подробным перечислением количества танков, пушек, вагонов с пехотой и боеприпасами. По такой информации в штабе Верховного могли делать выводы о подготовке ударов и контрударов, других маневрах противника. Обычно Виктор получал сведения от Дремова через тайник, сделанный в стене разрушенного здания. Но иногда нужны были подробные опросы и инструктажи по заданию Центра. В таком случае они встречались на явочной квартире. Квартирой стал домик двоюродной сестры Дремова, Дашутки, молодой женщины, овдовевшей еще до освобождения от польской оккупации.
При поляках в Гродно существовало несколько подпольных групп сопротивления. Две из них объединяли белорусских и литовских националистов, а муж Дарьи вошел в ячейку, сформированную полковником НКВД Ваупшасовым. Приступить к делу ячейка не успела. Кто-то ее выдал. Поляки не стали тянуть с наблюдением за подпольщиками – время было напряженное. Они попытались их схватить и супруг Дарьи погиб в перестрелке. Сама она провела две недели в польских застенках, но была выпущена на свободу потому, что действительно ничего не знала. С тех пор ее и без того неприязненное отношение к польской власти превратилось в плохо скрываемую ненависть. Польский следователь во время допросов привязывал ее к топчану и неоднократно насиловал. Приход Красной Армии был для Дарьи праздником, а когда началась война, она охотно согласилась помогать подпольщикам.
Виктору нравилась эта молодая женщина с густой рыжей гривой, голубыми глазами и веселым нравом.
– Я дочь трудового интернационала – смеясь, говорила Дарья о себе. – Бабка по маминой линии еврейка, а отец латыш. Оба у пана Яблоньского служили. Дед лесником, а бабушка экономкой. Бабуля по папиной линии русская, а дедуля хохол. Они пролетарии в первом колене, в город из деревни пришли. Здесь на кожевенной фабрике и познакомились. А о других предках даже и вспомнить трудно – так они перемешались. Через Гродно какие только войска не проходили. И французы, и немцы и русские и всякие литовцы с латышами. А войска они и есть войска. Одной рукой убивают, а другой детей зачинают.
Даша оказалась веселым и очень жизнестойким человеком. Она обладала каким – то удивительным даром решать жизненные проблемы без метаний и переживаний. Несмотря на голод, в ее доме всегда имелся кусок хлеба и картошка, трещали в печи березовые дрова, кипел самовар для заварки зверобоя под чай с сухариками. Виктор вскоре понял, почему это так. К Дашутке словно к магниту тянулись люди. Ее белозубая улыбка и способность успокоить любого, напевная веселая разговорчивость, умение сопереживать нужны были людям. В дом часто заходили близкие и далекие знакомые, советовались, жаловались, звали на «помочи» и она никому не отказывала. Заодно кто-то приносил несколько картошек, кто-то пару поленьев, а кто и самогону. Для Виктора конспиративная квартира была очень удобной. Едва ли кто обратит внимание на посетителей, если сюда постоянно тянутся люди.
На первой встрече Андрей, поджидавший Уварова у Дарьи, познакомил его с сестрой и присутствовал при установочной беседе.
Виктор рассказал Даше о том, для чего нужна квартира, какие будут способы ее оповещения при приходе подпольщиков, и как себя вести в неожиданных ситуациях.
Дарья смотрела на молодого, поджарого чекиста с серым, мягким взглядом, внимательно слушала его хрипловатый голос и иногда едва заметная улыбка мелькала на ее лице. Виктор понравился ей, а военная жизнь не располагала к длительному затягиванию отношений. Над городом висели страх и смерть. Время сгустилось и стало предельно сжатым. Один день проживался как неделя, неделя – как месяц. Люди воспринимали возможность существовать совсем по-другому, чем в мирные времена и приближали любую возможность хоть маленького счастья по мере своих сил. Во второй приход, когда Уваров проводил Андрея, и сам собирался покинуть дом, Даша вышла из своей комнаты, где по уговору пережидала беседу, и не глядя на Уварова, тихо спросила:
– Может, останешься?
Всем своим чекистским опытом Уваров был приучен к тому, что сближение с женской агентурой является делом запретным и нежелательным. Но на дворе была война, а ему только стукнуло 30 лет. Даша, запала ему в сердце с первой минуты знакомства уже не шла из головы. Он пришел в ее дом со сладким предчувствием свидания и тело его, стосковавшееся по женскому теплу, властно требовало перешагнуть через привычные правила работы. Теперь он увидел, что и Даша дорожит каждой минутой.
Что-то горячее разлилось в его груди. Виктор обнял девушку и стал целовать ее страстно, безудержно, теряя память.
Когда на утро он покинул ее дом, в душе его царило ликование и радость жизни. Его переполняло чувство любви и страсть борьбы.
