– Скорей, скорей!.. Снова о тебе.
На экране (2-й местный канал) ведущая говорила:
– Как выяснилось, наш новоиспеченный лауреат Поперека передал засекреченные образцы почвы возле атомной электростанции в иностранные лаборатории. И сейчас к России могут быть применены жесткие санкции по линии ЕЭС за геноцид местного населения. Так говорят коммунисты. За свои действия наш известный физик и получил премию имени Брема.
– Скоты... – пробормотал Поперека. Ему стало душно.
– Бараны... – поддакнула Люся. – Крокодилы...
– Так же стало известно, – продолжала диктор, – что за хулиганское проникновение Попереки на территорию Атомграда прокуратура возбудила уголовное дело по статье сто шестьдесят четыре, пункт два – хищение предметов, составляющих особую ценность, совершенное группой лиц по предварительному сговору... такое преступление наказывается лишением свободы на срок от восьми до пятнадцати с конфискацией имущества.
Поперека с вызовом расхохотался.
– Вот тебе и премия! Вот тебе и слава!
– Нет-нет, они не посмеют... – заверещала бывая жена, бегая вокруг. То выключая телевизор, то включая – вдруг еще что-то расскажут.
Петр Платонович выдернул штепсель из розетки и сел на стул посреди комнаты.
– Меня посадят, – сказал он уже тихо, кусая губы. – Ну и пусть..
– Как ну и пусть!.. – ахнула Люся. – Тебе надо бежать. Или поднимать народ!
– Я и говорю. Только это и может качнуть толпу трусов. Если они хотят выжить, им надо проснуться. Никаких радиоактивной грязи на наши берега. Никаких заводов по переработке. Если не хотим, чтобы Сибирь превратилась в родину мутантов с двумя головами.
Зазвонил телефон – наверное, коллеги, которые знают, где в последние дни обитает Поперека. Но Петр Платонович сделал знак, чтобы Люся трубку не снимала.
– Нет, все нормально. В России истинный ученый должен посидеть в тюрьме. Скажи, кто не сидел? Королев, Туполев, Вавилов, Термен... назови не сидевшего – и я откажусь от свои слов... Ландау – сидел. Мало, но сидел. Наш Левушкин-Александров... полгода ему душу мотали...
Но почему, почему вся эта орава вцепилась в него? В самом деле, только по той причине, что он ни в какую партию не входит? Неужели нынче непременно нужно быть в том или ином стаде? Тем более, что через полтора месяца ожидаются выборы в Государственную думу... а лидеры всех этих стад давно потеряли уважение народа из-за своего лицемерия и казнокрадства... им нужны свежие лица...
“Или еще хуже – грядет революция, как прочит мой сын? И тут уж точно в нынешней России, как века назад в древней Иудее: кто не с нами – тот против нас!”
20.
Свадьбу сына играли в кафе “Звездочка”. То ли потому выбрали этот подвальчик, что название чем-то близко к военной службе ГУИН, то ли потому, что он на задворках и цены здесь не такие высокие, как в центре. Хотя хозяева и здесь – темноликие парни с Кавказа.
Во главе стола сидели Кирилл в форме десантника (вот упрямец! Явился весь в пятнистом, грудь нараспашку, на груди – синие полосы тельняшки) и его невеста Татьяна, одетая в голубенькую блузку и красный кожаный пиджак, с этого дня официально освобожденная из колонии, – подгадало начальство. Она сидела, выпрямясь, как школьница, с постным лицом, только изредка жгучие взгляды, которые она бросала на говоривших, выдавали ее характер. Непрост, видимо, характер, если едва убила свою соперницу.
Слева от нее – Мария Ильинична, мать, приехала с Байкала. Крепкая женщина лет сорока пяти, на лицо – бурятка. Справа от невесты – Петр Платонович в костюме, с малиновой бабочкой вместо галстука, и Наталья Зиновьевна в невзрачном на вид, но дорогом французском вечернем платье в синюю искорку, купленном Поперекой лет десять назад в Страсбурге.
За противоположным торцом стола восседал в гражданской одежде, при трех медалях, начальник колонии, высоченный, с рыжими руками полковник Палкин Иван Артемьевич. Рядом притулилась его супруга Инна Аверьяновна, маленькая, смешливая, в чем-то пышном и белорозовом. Как выяснилось в разговоре, она парикмахер в зоне.
Вдоль стола со стороны стены, разрисованной разноцветными звездами, сидели другие гости: священник Владимир со смешной, полупрозрачной бородкой (он часто навещает колонию), рядом с ним попадья с опущенными глазками, приятель Кирилла по детству молчаливый Олег, любимая школьная учительница Кирилла Алла Николаевна, полная, восторженная женщина лет 50.
Оркестра в подвальчике не имелось – тихо играла музыка в колонках. Свет над головой в стеклянных сосульках горел тускло, но иногда игриво мигал, интригуя и настраивая на легкомысленный лад. Но поскольку на свадьбе присутствовал начальник колонии, то и настрой получился поначалу весьма официальный.
Говорили о патриотизме, о России. Поперека, поглядывая на сына, от волнения дергал шеей, словно ему мешала артистическая бабочка, хотя она никак не задевала кадыка, и даже отвисла на сантиметр.
– У вас парень, что надо, – говорил гулко, как в колодец, полковник. И простирал руки над столом с растопыренными пальцами, как некий птеродактиль крылья. – Ведь что в мире делается, а?! А он войну пошел – все равно добрый.
– Это я до времени, – возражал румяный сильный Кирилл. – Вот победят наши, посмотрим.
– Киря, а кто ваши? – осторожно спрашивала Алла Николаевна. – В этом кругу ты можешь сказать?
– Еще не могу. – Сын, конечно, ёрничал, но это очень не нравилось Наталье. – Когда победим, узнаете.
– Помолчи!.. – прошептала мать. – Он глупости говорит от волнения.
– Я?! – Кирилл деланно расхохотался. – Вот скажите, товарищ полковник, глупости я говорю или нет?
Начальник колонии хмыкал и закусывал, подмигивая своей жене.
Невеста по прежнему молчала. Ее, кажется, била дрожь. Она прижималась к Кириллу, когда он недвижно сидел, а когда вскакивал, призывая выпить, жалась к матери.
Мать ее, Мария Ильинична, безмолвствовала долго. Про нее Петр Платонович знал одно: муж ее, рыбак, утонул в великом озере, когда дула сарма. Сама она работает бухгалтером в совхозе. Когда, наконец, она заговорила за столом, разговор и вовсе обострился.
– В газетах почитаешь – заводы в упадке. Транспорт дорог. В армии друг друга расстреливают. Это, конечно, долго не продержится, да, Кирилл?
– Ну, – соглашался, улыбаясь, Кирилл. – Пожалуйста, кушайте, кушайте. Вот грибы, вот хариус. Я поймал.
– Надо всех судить, все начальство, – продолжала женщина. – Начиная с президента и кончая местными начальниками.
– А кто будет судить? Нынешние судьи? – спросил полковник Палкин, подмаргивая через стол Кириллу.
– Нет!.. – взвилась мощная женщина и уронила на пол вилку. – Этих тоже судить! Эти все купленные!
– А кто же будет тогда судить? Надо же законы знать. Может, попросим господ адвокатов?
Невеста усмехнулась. А ее мать только рукой махнула и полезла доставать вилку.
– Значит, некому судить. Не американцев же звать? – все допытывался начальник колонии, когда Мария Ильинична снова оказалась на месте. – Вот если бы нам дали волю... не дадут. – И умный человек, сам же улыбнулся. – Нам волю лучше не давать. Мы сами волю даем.
Священник Владимир откашлялся и тихо молвил:
– Всё поставит на место Страшный суд. А сегодня церковь может помочь людям разобраться, где добро, где зло.
За столом помолчали.
– А вот портреты властей жечь грех... любые изображения лика человеческого... Я на эти митинги смотреть не могу.
– А я вот жег и жечь буду! – возразил смеясь Кирилл. – Во всем мире жгут! Чучело зимы палят... всяких ведьм... почему не палить и президентов?
Полковник с улыбкой погрозил Кириллу пальцем.
– Наши тебя не тронут, но Владимир правильно говорит: это отдает сатанизмом. Да, отец Владимир?
– Истинно, – кивнул священник. – Недаром сказано: не пожелай другому того, чего не пожелал бы себе сам... А по поводу судов в Евангелии от Луки написано: “Не судите, и не будете судимы. Не осуждайте, и не будете осуждены. Прощайте, и прощены будете”.
– Не-ет, всё прощать нельзя-я!.. – вдруг замотал головой Кирилл и поднял-таки рюмку водки, хотя ему пить нельзя из-за контузии, которую он заработал на Кавказе. – Это что же будет, если и Пашке Мерседесу простить, что он кинул наших? Борису Абрамычу, который Басаеву деньги давал? – Кирилл выпил и еще себе налил. – Не-е, так не будет!
– Почему? – тихо возразил отец Владимир, теребя жидкую бородку. – В Библии сказано: “Какою мерою мерите, такою же отмерится и вам”.
– Что он мне сделает из своего Лондона?! – крикнул Кирилл. – Вот приедь он сюда... я и без суда бы с ним разобрался.
– Тихо, тихо... – заворковал по отчески начальник колонии, вновь простирая длинные руки над столом. И на минуту разговор стал спокойнее.
Но лучше бы Кириллу не пить. После того, как все хором гаркнули “горько!” и Кирилл поцеловал свою молчаливую невесту, он выпил еще и вдруг начал кричать, что только казаки спасут Россию. Но при этом, раскрасневшись, как большое пухлое дитя, смеялся во все горло, и трудно было понять, всерьез он это заявляет или нет.
