— Готовы, — ответил ему в наушниках голос артиллериста, и одновременно над броней поднялась рука в толстой кожаной перчатке, подтверждая готовность к открытию огня.
В танке не слышно было ни выстрела, ни свиста пули, которая высекла искру о сталь и рикошетом попала в поднятую руку. В наушниках послышался крик гнева и боли.
— Внимание! — подал сигнал командир. — Всем танкам и самоходным орудиям...
Стволы опустились, как бы присматриваясь к цели, и одновременно выбросили пять клубов огня.
Пять снарядов разбили угол здания, свалили стену, выбросили вверх фонтаны разрывов.
Через амбразуру бункера Густлик увидел этот залп и во второй раз подумал, что в ночь перед форсированием Одера ему напрасно приснилась свадьба. Он схватил котелок с водой, сдул с поверхности кирпичную пыль, отпил несколько глотков, а остаток выплеснул на голову сидящего под стеной Григория, который был подавлен тем, что сгорела ходовая часть «Рыжего».
— Одурел? — Григорий сорвался с места.
Елень, не отвечая, ударил его в грудь открытой ладонью, да так, что грудь загудела.
— Как врежу сейчас! — Григорий размахнулся.
— Потом, — удержал его Густлик. — Я хотел, чтобы ты перестал унывать и разозлился. Теперь бери пулемет.
Дым и пыль осели. Через треугольную дыру в сорванных с петель воротах Елень увидел вдали мчащийся танк, а рядом, совсем близко, под сваленной с крыши балкой, руку, присыпанную землей, и светловолосую голову.
— Гжесь! — крикнул он хриплым, не своим голосом и показал ключи детонаторов. — Стена слева, потом ворота, а вон тот ключ — хата. Как подойдут — взрывай.
Последние слова он договорил уже у двери, после чего выскочил в извилистый окоп. Остановил его пронзительный вой снарядов. Загремели близкие разрывы, посыпались куски земли и дерна.
Еще свистели и жужжали осколки в воздухе, когда Густлик оторвался от стены окопа, выскочил и побежал к воротам, вернее, в ту сторону, где они были, а сейчас на смятых листах жести горела масляная краска. За разбитой стеной видны были три танка, а сзади, в просветах между ними, ползли самоходные орудия.
Густлик наконец добрался до места, где лежал Янек, отвалил кусок стены, отодвинул балку и приподнял с земли друга, который, хотя и был в бессознательном состоянии, однако не выпустил снайперской винтовки из судорожно сжатой ладони. Глянув на танки, он заметил, что они останавливаются для прицельного выстрела.
— Двадцать один, двадцать два, — бормотал он, убегая с контуженым на руках, — двадцать три, двадцать четыре...
Он знал, что четырех секунд достаточно, чтобы прицелиться, и поэтому, не ожидая, упал на дорожку, укрываясь за пышной клумбой, и растянулся рядом с Косом. В это же мгновение на них обрушился свист и грохот разрывов. Снаряды били в стену дома и крошили ее, увеличивая разлом.
Тяжелые осколки вспарывали дерн. Густлик положил тяжелую ладонь на голову друга: может быть, это хоть немного защитит. Он почувствовал острый рывок за ногу. Осторожно подвигал стопой, согнул ногу в колене, чтобы проверить, целы ли кости и мышцы. Все в порядке. Видимо, зацепило только подошву. Тут же вскочил, вскинул Коса на плечи и бросился к входу в бункер.
Саакашвили через бойницу видел только танки, приближающиеся и увеличивающиеся прямо на глазах. Он ждал, когда они подойдут настолько близко, чтобы можно было очередью по смотровым щелям ослепить их перед входом на минное ноле.
Когда Елень открыл люк, воздухом смело пыль с бето-на. Григорий прикрыл глаза ладонью, отвернулся и только теперь заметил, что Густлик, с лицом, изменившимся до неузнаваемости, укладывает на полу потерявшего сознание Коса.
— Янек, Янечек... — В голосе силезца звучали отчаяние и страх.
Он рванул мундир на груди лежащего. Пуговицы разлетелись в стороны. Густлик осторожно приложил ухо к груди Коса. Сердце билось неровно и слишком тихо. Он торопливо касался рук и ног, отбросил со лба волосы, стараясь найти рану. Осторожно стер кровь с разбитой щеки.
— Танки! — хрипло крикнул Григорий.
Вражеские машины подошли так близко, что скрылись за остатками стены. Был виден только тот, который находился напротив ворот, а в глубине за ним — самоходное орудие. Танк сделал короткую остановку и плеснул огнем. Одновременно раздался грохот нескольких разрывов. Один снаряд попал в броневой колпак бункера, и внутри с потолка посыпалась штукатурка.
— Густлик!
Силезец не обращал внимания на крик. Он тонкой струйкой лил воду из котелка на голову и грудь Коса, лицо его выражало отчаяние и надежду.
Саакашвили понял, что в эту минуту он может рассчитывать только на себя. Он прижался к бетону у самого края бойницы, чтобы быть под защитой стены, немного приоткрыл рот — под верхней губой сверкнули белые зубы.
Танк приближался, вой двигателя становился невыносимым, стальное лязганье гусениц резало уши. Дульный тормоз на конце ствола уже миновал разбитый угол здания и надломленный бетонный столб ворот. Из-за башни на землю посыпался десант, стрекоча автоматными очередями.
Григорий в течение нескольких секунд сжимал ручку подрывной машины и затем резко повернул ее.
Бетон задрожал под ногами. На несколько секунд туча пыли, из которой в стороны вырывались языки пламени, заслонила все вокруг. Затем вверх вырвался белый сноп дыма, и немного прояснилось. Не далее чем в полусотне метров от бункера горела «пантера», в которой рвались снаряды.
Янек открыл глаза и спросил слабым голосом:
— Стреляют?
— Жив! — как ошалелый закричал Густлик. — Жив! Сто чертей тебе в глотку! Жив!
Он выплеснул остатки воды Косу на лицо, посадил у стены, обмотав ему голову мокрым полотенцем, и только после этого бросился на помощь Григорию.
— Наскочили?
— Один.
Елень смотрел, как под ударами снарядов разваливается стена ограды. После того, что случилось с «пантерой», танки не решались входить на минное поле. Они ссаживали десант, который изредка постреливал.
— Готовят какую-то ловушку...
Янек зашевелился, с усилием выпрямил ноги и приподнялся, опираясь ладонями о шершавую бетонную стену. Поправил мокрый компресс, похожий на индусский тюрбан. Медленно двинулся дальше, опираясь плечом о стену, и, не выпуская из рук снайперской винтовки, встал у третьей амбразуры.
В это мгновение из окна дома на первом этаже с шумом и свистом метнулась в их сторону струя пламени. Они отскочили. Дым ворвался внутрь.
Густлик с проклятием бросился к контактам и повернул ручку правой группы мин.
Стены дома рухнули, похоронив под собой огнеметчи-ка и других пехотинцев, которые проникли туда. Однако теперь бункер открылся для самоходного орудия, которое, притаившись на поле за дорогой, сразу же открыло огонь.
— Разобьет! — крикнул Григорий после первого удара снаряда, простреливая из пулемета предполье, чтобы прижать пехоту к земле.
— А может, и нет, — ответил Густлик и, схватив два фаустпатрона, выбежал из бункера.
Саакашвили и Кос услышали еще один орудийный выстрел, а затем тяжелый взрыв, который сдвинул орудие с места. Едва гусеницы дернулись, как второй фаустпатрон, словно футбольный мяч после сильного удара, просвистел над полем и попал в боковую броню. Самоходное орудие охватило пламя.
— Не разобьет! — победно кричал Густлик, вбегая в бункер. Он еще больше обрадовался, когда увидел, что Кос, прижавшись щекой к прикладу, стреляет из снайперской винтовки. — Стреляешь? Я уж думал... Тьфу, даже не скажу, что думал.
Кос с легкой усмешкой, однако немного скривившись от боли в голове, обнял его за плечи.
— Что меня — кирпичом стукнуло?
— Балкой, — ответил Елень.
— Нехорошо, — сказал Янек.
— Могло быть хуже, — посмеивался Густлик.
— Отходят, — сказал Саакашвили, наблюдая через амбразуру, как отползает пехота и три машины дают задний ход.
— Так, — встревожился Кос. — Станут вне досягаемости фаустпатронов и будут лупить снарядами по нашему колпаку, пока не раздолбают.
На минуту в бункере повисло молчание. Еще один выстрел из винтовки, еще две очереди из пулемета — и, словно подтверждая слова Янека, рядом разорвался снаряд. В амбразуру полетели песок и осколки. С потолка открошилось несколько камней, которые слабо держались в бетонной массе.
Осколок попал в лежащую в углу гармонь Томаша, клавиши и металлические кнопки рассыпались по бетону. Елень бросился к ней, но разбитый инструмент лишь бессильно вздохнул.
— Черт бы их побрал! — выругался Густлик и спросил: — А нам что делать?
— Сам знаешь: только ждать.
Елень, о чем-то думая про себя, поставил в угол саблю Григория и вещмешок Черешняка, положил сверху фуражку ротмистра, поправив ее, чтобы лежала прямо.
— У него уши опухнут, когда узнает о гармошке, — пробормотал Густлик, а затем, присев на корточки рядом с Косом, обратился к нему: — Янек, а если мы тихонько в шлюз, на баржу и по течению... Ведь сигнала, который должен быть, не будет, а?
