быть не может.
— Увидите.
— Какая-то афера.
— Ведь король её хорошо знает, он осудит.
Прибывший с нетерпением дёрнул за шляпу, возмущался, ругался потихоньку и, грызя ногти, стоял, задумавшись, несмотря на то, что хотел показать равнодушие.
— Но со всем можно справиться, — добросил Хахнгольд.
— Конечно, — пробурчал незнакомец, — всегда есть какое-нибудь средство.
— Ребёнка можно ещё заранее убрать, прежде чем король приедет в Краков.
— Всё-таки мы об этом условились.
— Условились, правда, но я думал, что это легко сделать, а это очень трудно. Его стерегут.
— Кто его стережёт?
— Кто? Невидимые, незнакомые люди. Какие-то женщины, какая-то шляхта, что над ним бдит неустанно.
— Это непонятно, — скрежеща зубами, прервал прибывший, румяное лицо которого стало ярко-красным, а дерзкое выражение лица уступило гневному.
— Деньги! — шепнул еврей. — И сегодня всё кончится…
— Много?
— В два раза больше, чем мы условились.
— В два раза… ошалел! Даже у меня нет столько и, пожалуй…
— Тогда на что нам напрасно болтать? Будьте здоровы…
— Подожди, подожди… последнее слово… дам в три раза больше, и сегодня, сегодня ребёнка в Кракове не будет?
— Не будет, — сказал еврей.
— Слово?
— Слово и рука, а деньги?
— Дам в залог драгоценности.
— Где они?
Незнакомец, казалось, раздумывал, колебался, беспокоился, и наконец добавил:
— Как увижу, что вы своё выполнили, я их отдам.
— Гм! — презрительно сказал еврей. — А кто за вас поручится?
— Благородное слово!
— Тот, кто на такие дела, как вы, уговаривает, не может дать благородного слова.
Незнакомец вспыхнул, вздрогнул.
— Тысяча чертей, — закричал он, — а кто мне поручится за вас, Хахнгольд?
— Что вы? Не кричите так! Оставьте меня в покое. Я и вас, и вашей веры не хочу… Будьте здоровы.
— Если бы я даже отдал вам деньги или драгоценности, вы готовы мне завтра снова поведать о новых трудностей и больше требовать.
— Это может быть, — сказал еврей спокойней.
— Значит, что же?
— Доброй ночи, и всё, потому что уже поздно.
— Подожди, я отсюда так не уйду… ты меня подвёл, я…
— Ну… что?
— Я мстить буду! — закричал, дёргая за рукав еврея, незнакомец.
Хахнгольд рассмеялся.
— А это как? — спросил он насмешливо.
Сказав это, он нахмурил брови, сплюнул, повернулся задом и оставил незнакомца на крыльце. Служанка пошла отворить ему калитку. Уже совсем смеркалось, когда одетый в зелёное посланец выскочил на улицу с признаками наивысшего нетерпения.
Хахнгольд выглянул за ним и усмехнулся, говоря себе:
— Завтра придёт!
IX
Лагус
В бурсе, в которую был вписан Мацек, на следующий день царил беспорядок, который обычно объявляет, что жаки выходят из школы. Было это пополудни. Пудловский крутил ключом в замке, устремляясь в свою комнату, детвора тем временем сбегала, голося, с лестницы, пела, кричала и, разбрасывая по углам книжки, линейки, бумаги, выбиралась за милостыней.
У двери под образом святого Георгия жаки делились на кучки, взяв в руки свои горшочки, книжки под мышку, ранцы на спину.
Каждая кучка отправлялась в свою сторону, начинала петь тонкими голосами песни, знакомые краковским мещанам, выпрашивающие милостыню.
Одни сели недалеко от бурсы, другие — под стеной кладбища и костёла, запели песню в ожидая милосердия прохожих, другие в одиночку пустились в дома, в которых за выполненную работу им давали куск хлеба, иные, проходя кучками в порядке от ворот до ворот, у каждых останавливались и пели до тех пор, пока им не отворяли и не бросали обычную дань в горшочек и ранец. Потом эту дань равно делилась между попрошайками. Песни были по большей части набожными, а обычно и самая подходящая: «О Провидении». Потому что и эти дети как же были похожи на птенцов из песни, которым Отец Небесный посылает зерно для корма.
Но сколько неприятностей нужно было вынести в этом тяжёлом и ежедневно повторяющемся паломничестве! Сколько мучения для детей! Сколько нещадно закрытых дверей! Сколько издевательства иногда!
Там боязнь жаков, где-то скупость закрывали ворота. Дома могущественных и шляхты жаки обходили, нанося им визиты с диалогом и песней только в праздники, ежедневный сбор пожертвований происхожил больше всего и почти исключительно по мещанам.
Весёлые, хоть голодные группки, часто в этом скитании сбивались с дороги. Показывался еврей, этот главный неприятель жака, все сыпались на него и до тех пор колотили, пока незаконного козубальцу не побеждали. Старшие заглядывали под чёлки и вуали проходящих мещанок, согласно предпочтению, вежливым словом или острым упрёком их привествуя. Младшие сворачивали с дороги ради птиц, для того, чтобы посмотреть на розовых и золотистых лавках фрукты и булки.
Чем дальше шли так жаки, тем больше кучки уменьшались и делились. Некоторые имели свои излюбленные ворота и, отказываясь от коллективной милостыни, направлялись за своей.
В одной из этих кучек, выбегающих, как чёрные муравьи из бурсы, был Мацек Сковронек, Павлик Сорока, а во главе Урвис.
Тот, побив уже Мацка за то, что называл непослушанием, совершённым в день св. Гавла, шёл во главе колонны на расстоянии двадцати шагов, громче других напевая. Потом, точно что-то вспомнив, замолчал, приблизился прямо к Мацку, схватив которого за руку, отвёл в сторону.
— Слушай-ка, — сказал он, — ты помнишь, каких я тебе шишек набил?
— Уж должен помнить, потому что ещё их имею.
— Это хорошо… пусть это будет тебе наукой, чтобы старших слушал. А теперь за шишки награда. Пойдём только со мной.
— Куда?
— А что тебе до этого? Не будешь, наверно, жалеть. Зачем же нам от братьев отделяться? Увидишь, на что.
— Оставь меня, возьми Павлика Сороку, я пойду со своими.
— Но если я тебе приказываю идти со мной!
— Смилуйся, оставь меня в покое.
Урвис выставил огромный кулак и поднёс его под нос Мацку.
— Видишь? — спросил он с флегмой.
— Вижу! — сказал дрожащий мальчик и удрал, пустившись как стрела вперёд по улице.
Урвис засучил рукава, надел сильней шапку и за ним.
Напрасно старался Мацек, потому что с каждой минутой был ближе к нему Урвис, который угрозами и проклятиями преследовал убегающего мальчика.
На повороте к большому рынку Урвис схватил жачка за руку и, ударив его сильно в голову, вынудил остановиться. Мацек, плача, упал на камни.
— Тихо, клоун, тихо! Оставлю тебя в покое, только молчи и иди за мной. Слышишь, иди за мной!
— Иду, — грустно рыдая, простонал, вставая, сирота. — Иду, но куда меня ведёшь?
— Под костёл Девы Марии, там есть кто-то, кто с тобой хочет увидиться.
Мацек, которому в голову пришла Агата, остановился, блеснул глазами и веселей уже ответил Урвису:
— Почему же ты мне этого раньше не говорил? Я знаю, кто там меня ждёт, и один пойду.
