и волчье лыко, только и сыплется милостыня и без Венгрии. Что же это за ребёнок, пане ребе?
— Что тебе об этом знать? Я тебе на руки отдам, а ты, как бывало, коня поведёшь.
— Много ему лет? — спросил Лагус, глядя в глаза еврею.
— Ну, ребёнок… четырнадцати-пятнадцати лет.
— И болтает мне о ребёнке! Это юноша.
— Юноша и ребёнок — всё одно.
— Ребёнка на руках понесёшь, а такого хлопца как вести?
— О! Ва! За руку, а хоть бы связав.
— Тогда люди увидят.
— Какой ты глупый, Лагус, — сказал еврей, отворачиваясь, — он должен пойти с тобой по доброй воле.
— Ну, тогда зачем же его вести?
— Один он не сможет, — сказал Хахнгольд насмешливо.
— А захочет ли он пойти добровольно?
— Я научу тебя, что ты должен говорить.
— И какая же за это плата?
— Плата? Ну, ну… как отведёшь, тогда поторгуемся.
Лагус покивал головой.
— Конечно! Ты во всём такой мудрый, а я не во всём глупый.
— Во-первых, примишься ли ты за это?
— Почему нет? Но это смотря какая оплата. Потому что, видите, я такой, что и, сидя на месте, клянчу, во-вторых, что я теперь себе ноги покалечил, это должно до дороги зажить, а потом, вернувшись, калечить снова, наконец и работа, и хитрость что-то стоят. Нужно хорошо поторговаться и деньги на руку.
— А кто мне за тебя поручится? — спросил еврей.
— А мне за тебя кто? — отвечал Лагус.
— Ты что, не знаешь, кто я такой, и где бываю, и с кем имею дела. Разве ты не знаешь меня?
— А кто тебя знает, кто ты такой?
Еврей нетерпеливо сплюнул.
Наступила минута молчания.
— Ну, хочешь ты или не хочешь? — спросил еврей.
— Хочу, я тебе говорю, что хочу, но так, как я сказал, соглашение и деньги вперёд.
— Посмотрим, — сказал Хахнгольд и быстро ушёл.
Дед постоял минуту на месте, подумал, посмотрел на еврея, потом вернулся назад в шинку, кивая головой.
Агата, которая из-за угла подслушала весь разговор кампсора с Лагусом, ни на минуту не сомневалась, что речь была о сироте Мацке. Побледнев от страха, она хотела сразу бежать к нему, но, не зная, где его искать, должна была с отчаянием в сердце остаться. Села на улице и плакала.
Еврей тем временем бежал к бурсе, сениорем которой был пан Пудловский, тот таинственный человек, которого мы видели в начале этого романа. Он проскользнул под домами как тень и в сером сумраке добежал до его двери, как всегда закрытой на замок. Прежде чем потянуть за козью лапку, кампсор обернулся, желая спросить о сениоре озорных жаков, и первый, кто ему попался на глаза, был Мацек, сидевший с книжкой в руке на лестнице.
Еврей жадно скользнул к нему.
— А я всегда с вами должен встречаться.
— Правда, это вещь особенная, — ответил жак, поворачивая глаза к книжке, — кто-нибудь бы сказал, что вы меня преследуете.
— Я? Почему? — смеясь, воскликнул враждебный Хахнгольд.
— Почему? Разве я знаю.
— А я знаю, — сказал другой подошедший жак. — Евреям нужна христианская кровь на Пасху и выбрали тебя, наверное.
Мацек побледнел, Хахнгольд стиснул уста и обратил искрящийся взгляд на говорящего жака, который во всё горло смеялся.
— Пан Пудловский у себя? — спросил живо и неожиданно еврей.
— Спросите у козьей лапки, она вам скажет.
— Я предпочитаю спросить вас.
— А мы почём знаем? Как учёба закончится, магистр летит и закрывается, а где находится и что делает, никто уже потом не знает. Спросите у козьей лапки.
Еврей, видимо, хотел ещё что-то сказать Мацку, но препятствием ему стоял другой жачек, поэтому он был вынужден, бормоча, ретироваться. Спустя мгновение мальчики, сидящие на лестнице, услышали далёкий голос колокольчика, потом звук отпираемой двери, потом снова её закрытие, потом уже ничего больше.
— Вот так всегда, — сказал жачек Мацку, — как этот дряной еврейчик придёт к магистру, всегда с ним закрываются на целый час. Люди очень поговаривают о волшебстве, о какой-то там дьявольщине. Кто знает, это не без причины! За теми дверями, ведущими в другую комнату, никто ещё из нас не был, никто даже через отверстие не заглядывал.
Мацек равнодушно слушал, улыбаясь, слова студента; мы тем временем с Хахнгольдом взглянем на пана Пудловского.
Услышав колокольчик, магистр выбежал из другой комнаты, в которой сидел, и, согласно привычке, спросил:
— Кто там?
— Кампсор.
Дверь быстро открылась. Еврей вошёл и её заново тщательно закрыли.
Но пан Пудловский не принимал его, как всех, в первой комнате, в молчании взял за руку и вернулся во вторую.
Та другая была обширней первой, как та, сводчатая и пустая, два окна выходили из неё на две улицы. Поскольку бурса была угловым домом. Два стула, один стол и разнообразная рухлядь занимали всю комнату.
По вещам трудно было догадаться, какого вида дело привело сюда Пудловского. Ни одной книжки не было на столе, на двух стульях, на окне. Тут же огромный тигель с какой-то застывшей массой, множество палочек, костей, перьев, порванных пергаментов валялись на полу. На стенах висели чучела птицы, начиная с орла до воробья, все с распластанными крыльями. На столе чернели два отрезанных крыла аиста.
Это жилище не имело ни печи алхимиков, ни реторт и банок, ни бутылок, ни других приборов великого дела. Было видно, что хозяин занимался каким-то таинственным делом, но верно то, что не деланием золота, ни поиском философского камня. Птичьи крылья, птицы и остальной инвентарь, казалось, не имеют связи ни с одной ветвью магии, а астрологических и каббалистических знаков нигде нельзя было заметить.
Когда они вошли, еврей тайно под бородой и усами усмехнулся, а потом, поворячиваясь к Пудловскому, который, казалось, ждёт вопроса, спросил:
— Ну, как идут дела?
— Как идут? Идут, но тяжело! Один Господь Бог занет, сколько мне это будет стоить работы, бессонных ночей, раздумий и жизни.
— Но как успехи?
— Как успехи, ребе Хахнгольд! — воскликнул Пудловский, хватая и сильно сжимая его руку, уставляя в него горящие, огненные глаза. — Как успехи? Думаю. Я славный над славными, магистр над магистрами, я как Тубал-Каин, что нашёл…
Еврей пожал плечами и прервал Пудловского, оглядываясь:
— Когда вы ожидаете закончить?
— Закончить! — сказал печально Пудловский, поникнув головой. — Разве я знаю! Разве могу предвидеть? Может, завтра, а, быть может, моей жизни не хватит. Жизнь в эту работу впитывается, как вода в песок. Кажется, что работаешь, а, окончив, не останется и следа работы…
— И надеетесь?
— Если бы не надеялся, давно бы всё бросил, и снова занялся латинскими стихами.
— На чём же остановились?
— Одно разбираю, другое строю, сам
