Я пересказал эту историю в артековском варианте, у дочери Шаляпина все изложено точней, но легенда на то и легенда, чтобы обрастать подробностями. Мне ее рассказали тоже под звездами, под сильным ветром, прямо на скале, куда мы залезли ночью в обход всех установлений, перевалившись через невысокую ограду, отделяющую пионеров от нежелательных приключений. Вожатые отвели меня на Шаляпинку. При Соловьевой там успели выдолбить удобные ступеньки, чтобы Шаляпин мог взойти на вершину и спеть оттуда. И тогда я понял истинное предназначение Крыма - там, на этой самой скале: он должен, конечно, быть меккой для художников всего мира. И, по крайней мере, три таких проекта там уже функционировали: упомянутая дача Коровина, неосуществившаяся - но спланированная - академия Шаляпина и знаменитый волошинский Коктебель. Плюс смены в Артеке - для творческих детей. Плюс севастопольский детский фестиваль искусств «Золотая рыбка». Плюс немереное количество домов творчества вокруг Ялты и санаторий «Актер» в Гурзуфе. Пусть Крым служит обителью художников, ибо местное раздолбайство, весьма умеренный комфорт, скромные цены и вполне дикая до сих пор природа делают его идеальным местом для сочинительства, живописи и театрального хэппенинга. Не знаю, нужно ли для этого предпринять какие-то усилия на государственном уровне или художники и так сюда поедут, - но поверьте, лучшего места они себе не найдут. А больше тут ничто не приживется.
Поэтому желательно, конечно, чтобы Крым не стал русским. Я понимаю, что говорю сейчас рискованные вещи, но Россия - сильный окислитель, она способна пропитать собою любую среду, и отпечаток ее лежит на всех колонизованных нами территориях. Вон и Украина все не смоет родимые пятна, и Прибалтика никак не избавится от советских рудиментов, наивно полагая, что для освобождения от них достаточно осквернить памятник. Мы накладываем отпечаток на все, к чему прикасаемся: все тут же начинает делиться на левое и правое, вертикальное и горизонтальное, потом дерется, потом впадает в летаргию, примирившись под гипнозом посредственности либо под пятой тирана… А Крым не должен идти этим путем. Он ничей, Божий, как говорил Мандельштам о стихотворных размерах. Его нельзя приватизировать. В этом смысле скромный украинский протекторат, загадочный статус автономии внутри Украины (которая и с центром-то никак не разберется - где ей думать о Крыме) - идеальный для него случай. Плохо, конечно, что Артек остается без присмотра, - но это и лучше для Артека: пока Украина решала свои проблемы, бесперечь меняя в детском центре начальство и менеджмент, его взяло под патронаж ЮНЕСКО, и проблемы начали потихоньку отпадать. Не худо было бы и весь Крым отдать под власть какого-нибудь мирового правительства, но до этой Касталии мы вряд ли доживем. А как бы хотелось! Зона абсолютного перемирия, пространство чистого искусства, перманентный бардак, который здесь и так… Оду, отдельную оду крымскому сервису! Слава Богу еще, что он не очень дорог. Но ведь при этом он практически никаков. Никогда, никогда не станет Крым здравницей мирового значения: я застал его в советские времена и помню те же перебои с горячей водой, ту же еду - помнится, кто-то из украинских начальников решил прогнуться перед Брежневым и пообещал ему, что Крым сам себя обеспечит мясом. А он не может обеспечить себя мясом, там пастбищ мало, ничто не пасется и не тучнеет. И потому кусок мяса в пансионате был праздником: подавали рыбу, почему-то непременно с запеченной в ней бумагой. То есть как бы вместе с оберткой, наверное. Вообще, кормили отвратительно, медицина была так себе, всеобщая левантийская сладостная леность, - но как-то это не раздражало, как не раздражает и теперь. Среди этой природы с ее италианской роскошью зачем еще и сервис? Дикость нужна, первобытность. Заросшие тропинки. Полуразвалившиеся советские санатории - правда, в Кисловодске их еще больше - придают местности окончательно римский колорит.
Почему здесь так хорошо пишется, рисуется, думается? Не потому, конечно, что наличествуют море, небо, опять-таки кипарисы и прочие непременные атрибуты южного рая: все это, в принципе, есть и в Сочи, где написать две строки, по-моему, подвиг. Дело в том, что Крым сам по себе явление пограничное, тонкая и острая грань, а именно на границах острее всего ощущается Божественное присутствие. Творить вообще легче всего на рубежах, на исторических переломах, в энергетичных, насыщенных местностях, сменивших много владельцев. Такие местности должны быть лакомы, чтобы за них хотелось подраться. Про Крым лучше всех сказано у Мандельштама: «Где обрывается Россия над морем черным и глухим». Там действительно обрывается Россия. «Где вокруг шатров средь долины вольные костры расцвели, звонкие поют тамбурины, влажные шумят ковыли. Край Земли». Это другой поэт, написавший две лучшие песни о Крыме, но ни разу там не бывавший, не считая кратковременного пребывания в Керчи.
Пограничье тут ощущается во всем: Крым действительно существует на стыке роскоши и нищеты, новизны и архаики, греческой и генуэзской культуры, здесь встретились Россия и Украина, а раньше столкнулись Россия и Англия, и то, что Крымская война развернулась именно в этом раю, тоже весьма символично. Война и рай - контраст вечный, о нем замечательно у Лимонова, где про «Войну в ботаническом саду». Через Крым прокатывались бесчисленные колонизаторы, цивилизаторы, гости, туристы, наступающие и отступающие армии; получилось так, что именно за его остренький крючок, вдавшийся глубоко в Черное море, пытались уцепиться последние остатки Белой России - и именно отсюда они отчалили навсегда. «Остров Крым» - здесь Аксенов уловил нечто очень точное и вечное: он должен быть островом, где уцелели реликты. Пелевин предположил, что именно здесь укрылись греческие боги, которых предали греки. Почему бы здесь не уцелеть старой России, островком которой - заповедником Серебряного века - был волошинский Коктебель до самой смерти владельца? Крым, где доживали чахоточные, как раз и есть странное пространство вечного умирания, таяния, исчезновения - но всегда не до конца. Что-то подобное чувствуется только в Венеции. В общем, «чахоточная дева», - почему сюда и ездили в основном чахоточные. Все поражения здесь оборачиваются победами - так и Крымская война дала России Толстого. Те, кому не нравится Толстой, могут утешаться тем, что именно Крымская война освободила крестьян: не будь того поражения, Николай I прожил бы еще не одно десятилетие.
Русская интеллигенция облюбовала Крым потому, что она ведь тоже явление пограничное, межеумочное, промежуточное и вечно умирающее. Это, можно сказать, ее профессия. Именно поэтому Гуров полюбил здесь свою Анну - и начался их роман, тоже пограничный между легким флиртом и роковой страстью. Не зря «Дама с собачкой» - самая ялтинская из русских повестей - заканчивается словами о том, что самое трудное только еще начинается. Но мы-то знаем, что все кончается. Любовь всего острей в такие времена, на таких рубежах, в вечно гибнущем и никогда не погибающем Крыму. Он никогда не станет процветающим - хотя бы потому, что его коренное население не умеет подобострастно прислуживать туристам и горячо вкладываться в наведение порядка. Комфорт тут не особо ценится. Крым дорог аутентичностью. Гурзуф сегодня мало отличается от Гурзуфа тех времен, когда Пушкин писал «Мой дух к Юрзуфу прилетит».
С наступлением лета сюда опять потянется та единственная и куда более толстая, чем казалось, прослойка, которая одна и придает смысл всему, что происходит в России. Я говорю не только об интеллигенции, которая размылась, но о настоящем, не придуманном среднем классе, который может, но не хочет позволять себе Турцию. В Турцию едут бесчинствовать и развлекаться, а в Крым - отдыхать: бродить и думать. Это не значит, что он не предоставляет возможностей для экстремального отдыха, - вино сказочно дешево (и процент паленого вина не так уж высок), на любом пляже Алупки или Ореанды к вашим услугам водные мотоциклы, парапланы и парашюты, а посещение пещер или всякого рода древних городов и посейчас остается развлечением не для слабонервных: скалы хрупкие, туф крошится под ногой. Но дело не в экстремальности, которой хватает и в Москве: Крым действительно остается границей между небом и землей, местом, где ирреальность просвечивает сквозь реальность. Умейте ценить ее проявления - даже в том, как пост Державной автоинспекции на Ангарском перевале (744 метра над уровнем моря) штрафует вас без всякого предлога. Просто чтобы поприветствовать москвича на Южном берегу.
* ЛИЦА *
Олег Кашин
Вечная ценность
Главный парадокс Виктора Геращенко - его политическая судьба
I.
«Когда к Хасбулатову пришел очередной подозрительный тип - представитель мальтийского ордена, пообещавший выделить кредит в 100 млрд долларов, - я согласился поехать посмотреть. Думал, что, может быть, хотя бы десятку дадут. В банке не было валюты, и мы могли платить только за авиаперелет. А так ездили за счет принимающей стороны. В итоге мы побывали в Люксембурге, Риме, ждали, когда кредит дадут. Но не дождались». Мемуары первого председателя Центробанка постсоветской России Геннадия Матюхина (его подпись стояла на пятитысячной купюре образца 1992 года - но традиция печатания денег с автографами в России не прижилась, а больше ничем Матюхин не прославился) заслуживают того, чтобы быть изданными большим тиражом, а не в виде скромной главы в корпоративном альманахе. Это настоящий плутовской роман - причем роман грустный и нелепый («В июне девяносто первого Минфин договорился с Серпуховской обойной фабрикой, что она будет выпускать облигации Минфина и станет как бы российским Гознаком… Фабрика дала нам образцы облигаций, очень похожие на обои - с цветочками и без защиты»), заканчивающийся совсем уж трагически: «Сейчас у меня пенсия 1800 рублей, своровать я ничего не своровал. Арестовали недостроенную дачу под Ногинском и дом под Рязанью за 10 тыс. рублей. Слава богу, из квартиры нас с женой выгнать не могут, да и вообще я никому не должен».
