– За Гхена. Мы больше никогда его не увидим.
– За Гхена! – воскликнули остальные.
Читатель, сложно найти слова для мертвых, когда ты не религиозен. Нельзя сказать, что покойный отправился в лучший мир, что теперь он счастливее, – хотя, возможно, порой умереть лучше, чем страдать в нашем мире. Нельзя помолиться, можно разве что зажечь поминальную лампаду и отправить ее в небо. Прошло много времени, прежде чем мне удалось попасть в святилище и зажечь лампаду за Гхена. А когда это случилось, его лампада была лишь одной из многих, что я отпустил в небеса. Кажется, Ород[4] сказал, что первым достижением цивилизации, моментом, давшим рождение культуре, были первые похороны, проведенные древними пигмеями, нашими предками. «Почести, которые мы оказываем мертвым, – пишет он, – это яркая черта, отделяющая человека от того, что было до человека. Человек не оставляет мертвых гнить, он сжигает их, хоронит или возводит им усыпальницы, сохраняя тело и память об ушедших. Такова цивилизация. Ее фундамент – могила».
– Как-то это неправильно, – произнес Хлыст, опустошая кубок до дна. На его рельефном лице заиграла грустная улыбка. – Если бы поминали одного из нас, здоровяк перечислил бы всю чепуху, что мы натворили в жизни. Торжественность была ему не по вкусу. – Утерев рукавом лоб, он беззвучно усмехнулся, мы с Паллино тоже. – Если бы мне сказали, что он первым уйдет… раньше меня… – покачал головой ликтор, и Паллино похлопал его по плечу.
– Не принимай на свой счет, – успокоила его Элара. – Здесь все как на арене. В том, что погиб он, а не ты, Адр или эта Гринло, нет никакой причины. И твоей вины нет – вспомни, что ты сам сказал Адру.
Хлыст кивнул, зажмурившись. Когда он открыл глаза, в них больше не блестели слезы.
– Нет… я понимаю.
Слово неожиданно взяла Валка:
– Он по-прежнему с нами. – Ее необычный тавросианский акцент добавлял словам весомости. – Наши воспоминания о нем живы. Я не знала его столь же хорошо, как вы, но не сомневаюсь, что вы правы. Он не хотел бы, чтобы мы печалились. Послушайте-ка!
И она рассказала историю о том, как Гхен повздорил с альджани – одним из лейтенантов Джинан – из-за шутки по поводу шапки лейтенанта. Тот прислал Гхену такую же шапку, желая пристыдить эмешского мирмидонца. Но стыд был Гхену неведом, и он спокойно напялил шапку на себя. Джаддианец сразу же отстал.
– В жизни не видела штуки уродливее, – призналась Валка. – Вся в зеленых перьях. Где этот альджани нашел вторую, ума не приложу. Но Гхен в ней целую неделю проходил.
– И как я такое пропустила?! – со смехом воскликнула Элара.
Мы обменивались забавными историями о Гхене почти час. Хлыст вспомнил, как в колизее на Эмеше Гхен подкладывал ему фальшивые любовные записочки.
– Я сразу догадался, что это его проделки. Эта сволочь писать-то толком не умела. Но я притворился, будто поверил, что мне пишет парнишка с Толбарана, на которого я тогда положил глаз, – задолго до твоего, Адр, появления. Гхен вытворял это неделями.
– И ты ему позволял?
– Ага! – улыбнулся Хлыст. – Думал, он насмехается надо мной из-за… сам знаешь, какой он. Но я продолжал доставать его разговорами, как мне нравится тот парень, и в конце концов он сам был рад от меня отвязаться!
Паллино рассказал, как Гхен подрался в баре на Ардистаме почти сразу после того, как мы улетели с Эмеша.
– Он утверждал, что хотел научить местных ребят манерам. А я был уверен, что ему просто хотелось перед девочками покрасоваться. Гхен их как мешки с мукой раскидал. Никогда не видел, чтобы взрослые люди бежали с такой прытью.
Мы все смеялись до слез – слез радости, а не печали. Я был серьезнее всех, ведь на мне лежал груз вины за смерть Гхена, но все равно не удержался от смеха. Нельзя предугадать, когда тебя настигнет конец и что ждет тебя после. Но если жить честно и справедливо, те, кто останется после тебя, будут вспоминать твою жизнь, а не смерть.
Быть может, поэтому я скрыл некоторые обстоятельства гибели Гхена. Я не то чтобы солгал, лишь придал им чуть больше героизма, ведь истина вмещает в себя куда больше простых житейских фактов. Лучше вспоминать его грубый смех, чем представлять, какие звуки извергались из его пробитых легких в те последние мгновения в чайном домике.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Воодушевляющая сказка лучше горькой правды. Сказки правдивее реальности. Таковы истории, которые вы читаете обо мне, большинство из них я начал, зная всю силу преданий. Я не смог бы заключить мир после битвы у Аптукки, если бы легенды обо мне не были правдивее меня самого. Пользуясь этим свойством человеческой натуры и веры, мы выходим за рамки: кто-то становится лучше, кто-то хуже, кто-то просто сложнее. Таким образом, дважды два равняется пяти, и поэтому мы перерастаем самих себя.
Глава 10
Джинан
За годы, прошедшие с тех пор, как мы покинули Фарос и добыли два норманских корабля, капитанская каюта Джинан на «Бальмунге» становилась все уютнее. Появились керамическая раковина для ритуальных утренних омовений лица и рук и бронзовая шкатулка с сосудами для воскурения бахура, которыми, впрочем, почти не пользовались. Многочисленные комоды и шкафчики прятались за алой шелковой ширмой, приобретенной Джинан на фаросском базаре после капитуляции Вента. На ширме был изображен некий герой, сражающийся с окутанным клубами дыма драконом за воротами шагающего города. Все фигуры были вышиты золотом. По словам Джинан, ей особенно нравился дракон.
Обустройство жилья – странная штука. Когда мы селимся в каком-то месте, которое кажется нам чужим и неуютным, мы помещаем в нем не менее чужеродные предметы, пока это место не становится обжитым и знакомым.
– Джинан, – начал я, расстегивая и откладывая форменный мундир, – нам нужно поговорить…
Считается, что джаддианцы переходят к словам, когда все возможные действия уже испробованы. Так оно и есть. Не успел я договорить, как Джинан приподнялась на полупальцы и прижалась губами к моим губам. От толчка я ударился затылком о подвесной шкаф и скривился. Джинан издала низкий, первобытный стон, и я почувствовал, как некий вакханальный импульс, более древний, чем способность разумно мыслить, берет надо мной верх. Руки сами потянулись к ее стройной талии и легкому изгибу бедер, сжались. Мне пришлось пустить в ход весь самоконтроль и вспомнить наименее любимый из стоических афоризмов: любовь пожирает.
– Давай поговорим? – сказал я.
Она отстранилась, закусив маленькими зубками полную нижнюю губу, и спросила, опираясь рукой на стену за моей спиной:
– Хм, о чем?
– О Бассандере, – ответил я, не отпуская ее талию. – О том, что произошло на совете, и о возвращении домой.
Джинан резко выдохнула. Я почувствовал запах вина, выпитого за ужином. Она отошла и уселась в кресло возле маленького рабочего стола, длинными пальцами принялась расплетать косу.
– Поверить не могу. Ты хоть на день можешь забыть об этом? А лучше на два. Я уже сто раз повторила: мы так и не выяснили, что на том терминале.
Развязав лазурную ленту, она распустила волосы – те упали, как летняя тень под цветущим деревом.
– Ты всегда такой, – заключила она.
«Всегда». Плохой знак. Я не мог допустить, чтобы разговор зашел о «всегда». Нужно было говорить о «сейчас» и о той боли, что я почувствовал… как будто мне вонзили кинжал под ребра. Выстрелили в спину из плазмомета.
Я вдруг понял, что не в силах на нее смотреть, словно на солнце, и поспешно попытался скрыть свой стыд.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
– Дело не в этом. Ты встала на его сторону. – Сказав это, я почувствовал прилив сил и, повернувшись к ней, повторил: – Ты встала на его сторону.
Джинан расстегивала мундир. Мне хотелось схватить ее мельтешащие руки, но я перевел дух и успокоился. Страх убивает разум. Я чувствовал не злость, а страх. Страх, что она не поймет, не примет мою точку зрения, которая имела не меньшее право на существование, чем ее собственная. Страх, что мы поссоримся, – уже поссорились. Страх, что она пожертвует мной ради работы. Ради миссии.
