у него перемежались годами относительно спокойными и ровными.
Уже зимой 1947-го Сатпаев знал, что ему надо готовиться к Всесоюзному майскому совещанию руководителей горнорудных предприятий Цветмета, которое впервые созывалось в Алма-Ате. Каныш Имантаевич считал необходимым теснее крепить связи молодой Казахской Академии, которой не исполнилось еще и года, с талантливыми инженерами, практиками-производственниками, чтобы привлечь их к науке. Он замышлял уже создание филиалов Академии в крупных промышленных городах.
Сами обстоятельства шли ему навстречу. Каныша Имантаевича выдвинули кандидатом в депутаты Верховного Совета республики. К прежним обязанностям депутата Верховного Совета СССР прибавлялись новые. В связи с этим выдвижением он побывал в феврале в Усть-Каменогорске, Лениногорске, Зыряновске. Ездил по близким и дальним рудникам, встречался с геологами, горняками, строителями, животноводами, лесорубами, охотниками. Он стремился познакомиться с жизнью не только промышленных городов, но и селений, запрятанных в тайге. Крепкие морозы, змейки поземок на иртышском льду, белая тьма буранов. В полевом тулупе на волчьем меху разъезжал он на санной упряжке, если не летали самолеты и не ходили машины. Каныш Имантаевич дал своим избирателям обещание провести в этом же году в Усть-Каменогорске выездную сессию Академии, посвященную изучению богатств Рудного Алтая, все больше и больше поражавшего его своей геологической палитрой.
Интересных дел было много.
И вдруг пришло нежданное известие, что его включили в состав делегации Верховного Совета СССР для поездки в Англию. В пятидесятых годах наши ученые не так уж часто выезжали за рубеж. Тому было много причин. И главная — обострение международных отношений после печально известной речи Черчилля в Фултоне, положившей начало «холодной войне».
По приезде в Москву Каныш Имантаевич узнал состав делегации. Со многими парламентариями он был знаком раньше. Встречался в Алма-Ате с Константином Симоновым. С темпераментным Самедом Вургуном пробовал разговаривать на родном языке: у казахского и азербайджанского общие тюркские корни. Но потом оба переходили на русский. Английский Сатпаев изучал в институте, однако основательно подзабыл, и не все ладилось с произношением.
Сидя в комфортабельном салоне воздушного лайнера, глядя, как медленно проплывают далеко внизу заснеженные леса и перелески, Каныш Имантаевич думал о стране, куда они летели. Англия, англичане… Он уже сталкивался с ними. Видел следы их хозяйничанья в родной степи. Тот дооктябрьский Джезказган, который английским дельцам представлялся источником их высоких прибылей, был правда стократ беднее нынешнего медными и иными рудами. Конечно, бывшие акционеры кое-что слышали о современном Джезказгане. В тридцатых годах они даже вносили запрос в парламент. Мол, как же быть с их капиталами, вложенными в рудники и завод? Должно быть, в Лондоне немного осведомлены и об Алма-Ате. Но как изменились времена. Он, джезказганский геолог, а ныне академик и президент Казахской Академии, едет в составе делегации Верховного Совета СССР в Лондон, откуда всего каких-нибудь тридцать — сорок лет назад на его родину приезжали потенциальные колонизаторы.
Сосед дотронулся до его плеча:
— Посмотрите вниз. Под нами — Берлин.
Самолет значительно снизил высоту. В иллюминаторе видны были очертания большого города. В поле зрения попадали и бесформенные развалины, и темные впадины воронок, и расчищенные пустыри. Кое-где поднимались одиночные каркасы новых строящихся зданий.
Сколько его друзей оставили свои фамилии на стенах рейхстага! И сколько земляков лежит в братских могилах! Вспомнился Карсыбай Спатаев, почти однофамилец, геройски погибший под Сталинградом, там, где была решена и судьба Берлина. Не без гордости подумалось, что в броне наших танков был и открытый им марганец Джезды.
Что-то записывал в блокнот Симонов, едва слышно напевал печальную азербайджанскую мелодию Самед Вургун.
Каныш Имантаевич достал из табакерки щепотку жевательного табака — насвая и заложил за щеку.
Он не заметил, сколько прошло времени, как впереди блеснула темная полоса Ла-Манша. С ней резко контрастировали по цвету белесые британские берега, вдававшиеся в пролив извилистой линией. «Известняки», — подумал про себя Каныш Имантаевич. Самолет пошел на посадку.
После краткой церемонии встречи разместились по машинам, поехали в город. Лондон поражал хаотичным сочетанием задымленных старинных зданий и новых современных домов. Многое после ожесточенных гитлеровских бомбежек не было еще восстановлено. Полуразрушенные дома и котлованы, окруженные низкими кирпичными барьерами, входили неотъемлемой частью в городской пейзаж.
Советские парламентарии были на приеме у премьер-министра Эттли. Принимал их и Уинстон Черчилль. Он был уже стар и наигранной живостью как бы стремился замаскировать свои годы; артистически владея интонацией, мимикой, жестами, он старался показать себя гостеприимным и доброжелательным. Но как старость выдавали набрякшие мешки под глазами, так и истинные его чувства выдавали глаза, слишком пристально и подозрительно всматривавшиеся то в одного, то в другого советского депутата.
От нашей делегации краткое слово произнес Микола Бажан, вежливое и сдержанное. Позднее он вспоминал эту встречу откровенно и зло в своем стихотворном памфлете, сопоставив недобрый взгляд бывшего премьера и его лживый спич в адрес советских депутатов.
Во время приема гости с хозяевами стояли у небольших столиков, на которых, кроме виски и сандвичей, ничего не было.
Неожиданно Сатпаев почувствовал, что Черчилль в упор разглядывает его.
— Господин Черчилль спрашивает, кто вы по национальности, Каныш Имантаевич. Я ему ответил, что вы казах, — сказал переводчик.
С полуулыбкой, опять в упор глядя на Сатпаева, Черчилль спросил:
— Скажите, все ли казахи такие высокие?
Каныш Имантаевич в тон ему сказал:
— О, наш народ значительно выше меня.
Членам нашей делегации ответ Каныша Имантаевича пришелся по сердцу. Черчилль вежливо кивнул Сатпаеву, но полуулыбка сбежала с его лица.
Вечером в отеле член делегации доктор медицинских наук Ольга Николаевна Подвысоцкая спросила Сатпаева, какое впечатление на него произвел Черчилль.
Каныш Имантаевич искоса взглянул на собеседницу, и взгляд его из-под приподнятых век показался ей скорее грустным, чем насмешливым.
— Когда я думаю о людях этого толка, пусть они и оставили свой след в истории, я всегда вспоминаю слова Толстого из моей любимой книги «Война и мир»: нет величия там, где нет простоты, добра и правды.
…В отеле «Дорчестер» они подвергались атакам корреспондентов. Каныш Имантаевич вежливо, но достаточно решительно отказался от интервью. Константину Симонову пришлось несколько труднее. Сотрудник радиостанции Би-Би-Си настаивал:
— Если вы, господин Симонов, не имеете времени отвечать на вопросы, прочитайте хотя бы стихи.
— Стихи? — переспросил Симонов.
Сатпаев вмешался в беседу:
— Почитайте, Константин Михайлович, те стихи, что вы читали пять лет назад на вечере интеллигенции в Алма-Ате: «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…»
— А что? Прочитать? — Симонов почувствовал остроту этого предложения. — В самом деле почитаю…
И вскоре из Лондона понеслись в эфир строки, написанные в дни осеннего отступления 1941 года, строки, полные любви к Родине.
Репортеры буржуазной
