Раздался одобрительный, но не очень уверенный шепоток.
— Я думаю, дело в том, что я не любил себя, — продолжал Гарри.
Теперь все серьезно кивнули. Это они поняли. Гарри отличался от остальных — своим бузотерством, задиристостью и хитрожопостью. Но когда доходило до главного — недостаточной любви к самому себе, — в этом он был таким же, как все они.
— Я очень, очень тебя понимаю, — проворковала Мун.
— Я не открывался себе самому.
Все усилия Колриджа сдержаться оказались тщетными.
— Господи помилуй! Что же это такое? Почему они все говорят, словно на приеме у психотерапевта? Даже Гарри! Вы только послушайте: «не открывался себе самому»! Ради бога, что это значит? Он кто: уличный ухарь или выпускник факультета социологии? Откуда они научились этим нелепым, пустым фразам?
— От Опры,[30] сэр.
— От кого?
Триша не поняла, шутил Колридж или говорил серьезно, и пропустила вопрос мимо ушей. А в доме «арестанты» продолжали исповедь, нервируя старшего полицейского инспектора.
— Как здорово! — воскликнула Мун. — Надо быть офигенно сильным, чтобы в этом признаться.
Окрыленный поддержкой, Гарри еще поднажал. Он любовался собой, изображая, как ненавидит себя.
— Я тогда сидел на кокаине, совсем не мог без него. Просаживал пять сотен за неделю. Вот так! В одну нософырку. А мог и штуку — мне ничего не стоило. Но не думайте, я не хвастаюсь. Я был говнюком. Плохим парнем. Тут нечем гордиться.
Колридж хотел заметить, что этот Гарри, который так усердно притворялся, что ненавидел себя, сделал все возможное, чтобы показать миру, насколько он доволен собой. Но в последнюю секунду сдержался. Он видел, что Тришу тошнило от его брюзжания.
«Арестанты» серьезно закивали, но каждому не терпелось поскорее занять место Гарри.
— Знаете, что меня спасло? Почему я сумел выбраться? — Внезапно оратор задохнулся, на глазах появились слезы, голос сорвался.
— Если не можешь, не продолжай, — предложил Дэвид, подпустив в голос сочувствия и искренности. — Прервись. Потом продолжишь. Передохни. А пока я...
— Нет, нет, — живо встрепенулся Гарри. Он не позволит так легко себя ссадить. Особенно теперь, когда его понесло. — Все в порядке, дружище. Спасибо. Мне будет легче, если я выскажусь.
Дэвид нехотя опустился на диван, а Гарри продолжал свои откровения:
— Я вам скажу, кто меня спас. Мой малыш. Мой маленький Рикки. Мой мальчик. Он для меня все. Я готов за него умереть. Это правда.
Опять последовали искренние кивки. Кивки кивками, но в глазах «арестантов» читалось совсем другое. Камера смещалась от лица к лицу, и зрители видели, что выражали глаза: «Хватит сушить мозги. Мне плевать и на тебя, и на твоего малыша. Скорей бы ты заткнулся и уступил место мне!»
— Теперь почти все выходные я оставался с Рикки. Честно! Он такой клевый, такой удивительный. Так забавно говорит. Понимаете? Только не смейтесь! Он мой сын! Самое классное, что было в моей жизни. — Голос Гарри сорвался от волнения, но он переборол нахлынувшие чувства. — Это случилось как раз на выходные. Накануне выдалась бурная ночка. Догадываетесь, о чем я? Все правильно: бухалово, дурь, наркота. Я не хвастаюсь, мне было по-страшному блевотно. А тут приходит мамаша Рикки и говорит, что сегодня мой день. Я про себя думаю: «Пропади ты пропадом, только не это!» Нутро — что мешок с битым стеклом. Предлагаю, что посижу с ним завтра. А она уперлась: «Сегодня!» — и отвалила. Думаю: «Может, отвезти к матери?» А Рикки говорит: «Пап, ты что, не хочешь со мной играть?» Представляете, от его улыбки и от того, что он сказал, перепой как рукой сняло. Я воткнул ему мультяшку, пока собирал себя по кускам. А потом мы пошли в кафе, позавтракали, гуляли в парке, съели кучу мороженого. Все было здорово, потому что я им гордился и понял, что надо ценить каждый момент, ведь Рикки — самое драгоценное в моей жизни.
Газза смахнул слезы с глаз. Он сам себе удивлялся: обычно никогда не плакал, а тут заговорил о Рикки, и вот — развезло. Он искренне растрогался.
Все опять закивали как заведенные — не терпелось вылезти со своей историей, но они понимали, что нужно сдержаться: рассказ Гарри требовал мига уважительных размышлений. Никто не желал, чтобы о нем подумали, будто он не ценит чужих чувств. Особенно если речь идет о детишках.
Но именно в этот момент благочестивого молчания Келли словно бы нечаянно опрокинула ушат холодной воды:
— В таком случае, Гарри, что ты делаешь здесь?
— Не понял.
Вроде бы она не вредничала, но ее слова насторожили рассказчика.
— Я хочу спросить, если тебе с ним так хорошо и ты так многому учишься, то зачем ты сидишь здесь? Не исключено, что тебе придется задержаться в доме почти на два с половиной месяца. Сколько ему лет?
— Почти четыре.
Гарри судорожно пытался вычислить, что происходит. Неужели эта девица вознамерилась критиковать его душещипательные откровения? Но это же нарушение правил!
— Представляю, как ты сходишь с ума, — гнула свое Келли. — В этом возрасте дети быстро меняются. Ты, наверное, очень скучаешь?
— Да... да... конечно... у него скоро день рождения, а я тут торчу...
— Зачем? — повторила свой вопрос Келли.
— Ну, затем... затем...
Колридж не выдержал и завопил прямо в телевизионный экран, что было совершенно на него непохоже:
— Давай, парень! Признайся откровенно хоть раз в жизни! Все же очевидно. Затем, что ты имеешь на это право. Право находиться в этом идиотском доме. Делать то, что нравится. Быть эгоистом и раздолбаем, а когда приспичит, разводить сентиментальные сопли об отцовстве. Ну же, парень, будь мужчиной, ответь девчонке!
— Сэр, — начала Триша, — будьте любезны, заткнитесь, — и запнулась, потрясенная своей неслыханной дерзостью. — Извините, сэр.
— Я ничего не слышал, констебль, — отозвался Колридж, в очередной раз принимая решение держать себя в руках.
На экране Гарри все еще подыскивал слова.
— Пойми меня правильно, — улыбнулась Келли. — Я тебя нисколько не осуждаю за то, что ты вот так завел ребенка. У моей сестры двое от разных типов, и оба такие лапочки. Просто я считаю, если есть ребенок, надо за ним смотреть, а не сидеть здесь. Вот и все. Конечно, если любишь ребенка так сильно, как ты.
Гарри, обычно такой острослов, способный мигом отбрить собеседника, неожиданно растерялся.
— Я это делаю ради него, — наконец пробормотал он.
— То есть?
— Хочу, чтобы он гордился мной.
— О! Вот теперь все ясно.
В следующем вечернем выпуске «Любопытного Тома» свое мнение телезрителям высказал постоянный психолог программы доктор Ранульф Азиз.
— Обратите внимание на характерный язык тела Гарри: сгорбленные плечи, сжатые челюсти — классическая поза квазиагрессивности, выраженная в полускрытой угрозе с подтекстом душевной ожесточенности. Мы наблюдаем нечто подобное в мире животных, когда большому зверю не достается лучший кусок добычи. Руки Гарри сложены в локтях. Точно так же лев или тигр переносит центр тяжести на задние лапы, демонстрируя пассивность и одновременно готовность быстро и жестоко расправиться с обидчиком.
Крикливая, чумовая пустоголовая куколка Хлоя состроила умную мину.
— Ты хочешь сказать, что наш Газза несколько спал с лица?
— Именно, Хлоя, его высмеяли и отодвинули.
Гарри чувствовал себя не только осмеянным. От ярости он потерял дар речи — в душе клокотали обида и гнев.
— Ну да, вот так, — выдавил он из себя.
— Пойми, Газза, — не унималась Келли, — я ничего не имею против тебя. — Просто сказала то, что сказала.
— Ладно... Кто хочет чаю? — Он отвернулся от «арестантов», но от камер спасения не было, и зоркий объектив проводил его на кухню. На глазах у Гарри блестели слезы; он так сильно прикусил губу, что выступила капля крови.
Как она посмела? Невероятно! Не его вина, что они расстались с матерью Рикки. Что было делать? Не торчать же двадцать четыре часа в сутки рядом с их домом? У него своя жизнь — ну и что? Он любит своего мальчугана! Келли не имела права! Абсолютно никакого!
День семнадцатый
10.00 утра
Лейла вернулась на свою работу, но ровно через час ушла.
Возвращаться на прежнее место? Невероятно! Ужасно! Тошно!
В доме и даже раньше — с тех пор, как она с восторгом узнала, что отобрана «Любопытным Томом», Лейла не хотела думать о том, чем станет заниматься через три дня после того, как выйдет на волю. Правда, позволяла себе помечтать и воображала, как на нее сыплются предложения демонстрировать сногсшибательную одежду или вести телепрограммы о косметике и альтернативной культуре. Хотя в жуткие моменты страха и сомнений опасалась, что придется пописывать в желтые газетенки или отстаивать в дискуссиях на радио хипповые манеры. Но не могла вообразить, что придется возвращаться на работу.
