Помолчав немного, он стал искать мою руку. Я не шелохнулась, чтобы помочь ему. Я все еще думала о том, что он сейчас сказал. «Момент невнимания» — вот чем, оказывается, была моя жизнь, вернее, подобие жизни. Я была убеждена, что, если бы мне довелось встретить этого человека во времена моего преображения в юношу, я полюбила бы его или возненавидела, ибо он сразу же разоблачил бы меня. Я старалась тогда соблюсти видимость, но суть-то от этого не менялась. А этот незрячий человек обладал даром видеть при помощи всех других чувств. Его нельзя было бы обмануть. Слепого не обманешь. Можно рассказывать ему разные небылицы. Но ведь он больше прислушивается к интонациям, нежели к произносимым фразам.
Несмотря на то что он делал вид, будто не верит моей истории, улыбка, застывшая на его губах, красноречиво свидетельствовала: кое о чем он догадывается. Он взял мою руку, поднес ее к губам и поцеловал, прикусив немного. Я вскрикнула. А он молвил в задумчивости:
— Главный наш грех, который подтачивает и разрушает душу, лишая ее мало-помалу изначальной чистоты, это наше неприятие одиночества. Но что поделаешь? Все мы так ранимы… Правда, мы с вами, следуя особой своей судьбе, научились, наверное, преодолевать эту слабость. Во всяком случае, я сразу это почувствовал, как только вы вошли к нам в дом. Наша сила в том, что мы никому ничем не обязаны. В любой момент мы можем покинуть этот мир без сожалений и без драм. Всю свою жизнь я привыкал к мысли о таком добровольном уходе. Свою смерть я ношу в себе, словно цветок в петлице. А все остальное — суета сует, попытка не слишком огорчать время. Нельзя позволять времени скучать вместе с нами. Мы, конечно, делаем много глупостей, вещей, недостойных нашего разума. Я говорю «мы», потому что мы с вами похожи, нас объединяет договор, скрепленный тайной.
Мне снова вспомнилась сцена, когда Консул грозил перерезать себе горло, если Сидящая не выпустит меня из кухни. Не удержавшись, я спросила его, насколько это было серьезно. Он уверял, что не знает и что серьезность — это в конечном счете лишь острая форма игры. Возможно, он говорил искренно. К тому же он признался, что сестра порою внушает ему страх, и без всякого снисхождения нарисовал ее портрет:
— Она несчастна и потому немного сумасшедшая. В тот момент, когда мы внезапно лишились всего и не имели пристанища, потеряв и родителей, и дом, она вела себя мужественно. Мы оказались среди руин. Земля содрогнулась, и город исчез за огненным горизонтом. С той поры в ее душе поселилась неукротимая ярость, которую ничто не в силах успокоить или погасить. Она озлобилась. Стала недоброй, несправедливой, ей ничего не стоит все разорить без всякой причины. Отступить ее может заставить только еще более грубая сила. Вот почему иногда я прихожу в ярость. Но свое буйство я обращаю не против нее, а против самого себя. Только так я могу задеть ее за живое. И она знает, что я способен привести в исполнение свои угрозы. Более всего я виню ее за отсутствие великодушия, за ту поспешность, с какой она в любую минуту готова поддаться ненависти и злобе. Я знаю, что нахожусь в плену у нее. Я страдаю от этого и надеюсь когда-нибудь вырваться на свободу. Вообразите только, мне удалось разорвать путы слепоты, а вот выбраться из сетей неистовой любви сестры я не в силах.
Слушая его, я прижалась к нему всем телом, ощущая его тепло.
В первый раз мы, не таясь, наслаждались любовью дома. Говорить ни о чем не хотелось. Я все думала об угрозах и кознях Сидящей. Она способна была на любое злодеяние: уничтожить нас, ну или по крайней мере меня. Когда она кричала сегодня утром, в уголках рта у нее выступила пена. Так проявлялась ее ненависть. Сначала глаза ее стали красными, потом пожелтели.
В своей ярости она походила на раненого зверя, который не желает умирать в одиночестве. Должно быть, она отыскала какие-то следы или сведения о моем прошлом. И хотя мне не в чем было себя упрекнуть за ту часть моей жизни, я всеми силами хотела избежать нового столкновения с этим маскарадом. Похоронив отца, я постаралась закопать вместе с ним в землю все вещи, которыми пользовалась в то время. Они уже не могли свидетельствовать против меня. Оставались, разумеется, дядья, сестры, двоюродные братья и соседи. Но я бежала, уничтожив за собой все следы, и остановилась, лишь очутившись в другом конце страны. Случаю было угодно, чтобы скитания мои длились недолго. Судьба привела меня в хаммам. Толкнуло меня туда насилие в лесу. Я знала, что первое время смогу жить только со странными людьми. И была счастлива тем, что первый человек, полюбивший мое тело, оказался слепым, глаза ему заменяли пальцы, нежная, неторопливая ласка которых воссоздавала мой облик. В этом и заключалась моя победа, ею я обязана была Консулу, благодарность которого выражалась главным образом в прикосновении. Он вернул к жизни мои уснувшие или заторможенные чувства. Прежде чем слиться со мной, он долгое время разглядывал мое тело руками. Тем самым он не только пробуждал во мне желание, но наделял его редкостной силой, вознося меня затем на вершину блаженства. Все происходило при полном молчании и слабом свете. Он почему-то очень дорожил светом. Иногда ему случалось проявлять неловкость, и он начинал нервничать. Тогда он просил меня зажечь еще одну лампу или свечу. Он говорил: «Мне нужно хоть немного света, чтобы видеть ваше тело, вдыхать его аромат, чтобы губы мои могли следовать его гармоничным линиям». Его опыт в общении с женщинами был, наверное, весьма невелик, поэтому вначале ему, словно артисту, требовалось настроиться. Он сравнивал себя со скульптором. «Чтобы ваше тело стало привычным для меня, я должен старательно, терпеливо ваять его», — говорил он еще.
В отрочестве я всеми силами старалась подавить желание. Я попала в ловушку, но сумела извлечь из сложившейся ситуации немало пользы. Дело кончилось тем, что я и думать забыла о всяком желании. У меня не было на это права. Зато меня одолевали бредовые сны, населенные фаллосами, телами юношей и непристойными пиршествами. Мне нередко случалось искать успокоения своими средствами и потом стыдиться этого. Теперь все это было далеко позади. Я не хотела больше ни о чем вспоминать. Явилось чудо с ликом и глазами Консула. Он, словно скульптор, изваял желанную статую и вдохнул в нее не только жизнь, но и желание. Я перестала быть существом с неясной личностью, слепленным из песка и пыли и готовым рассыпаться в прах при малейшем дуновении ветра. Я ощущала, как крепнет, залечиваясь, каждая клеточка моего тела. Я уже не была вымыслом, навечно скрытым непроницаемой маской, иллюзией, призванной вводить в заблуждение бесстыдное общество, основанное на лицемерии, извращающее религию, лишенное всякой духовности, не была обманом, который придумал мой отец, пытаясь избавиться от стыда, разжигаемого окружающими. Чтобы вновь возродиться к жизни, мне необходимо было отправиться странствовать, дабы на меня снизошли забвение и благодать, дарованные любовью. Увы! Счастье, блаженство, откровение, явившиеся моим собственным отражением в глазах слепого, были недолговечны. Я знала это. Предчувствовала. Краткий, но такой насыщенный миг счастья должен был вскоре внезапно оборваться. Но даже если бы я стала несчастлива, я все равно смирилась бы со своей судьбой. Фаталисткой я не была, но у меня уже не осталось сил противиться…
Убийство
Все произошло очень быстро. Сидящая куда-то исчезла и пропадала больше недели. Консул думал, что она занята сватовством. А я была уверена: она отправилась на поиски, хотела что-то разузнать. Перед отъездом она послала к нам прислугу из хаммама сказать, что будет очень занята в ближайшее время и что не следует о ней беспокоиться.
Вернулась она рано утром. Я крепко спала в объятиях Консула. Распахнув дверь, она за волосы вытащила меня из кровати. Консул в испуге проснулся, полагая, что ему привиделся кошмарный сон. А Сидящая кричала с пеной у рта:
— Ступай, сукина дочь, воровка, шлюха, ступай, посмотри, кто дожидается тебя там, внизу. Ты всех поубивала, а сама сбежала с наследством…
Она подталкивала меня пинками. Я упиралась, цепляясь за что попало. Консул одевался. Тем временем она спихнула меня с лестницы. Я упала, а когда поднялась, то очутилась нос к носу с моим дядей, отцом Фатимы, тем самым скупердяем, от которого предостерегал меня отец. Ярость душила его. Разлившаяся по его лицу бледность не предвещала ничего хорошего. Я знала, насколько он бывает ужасен, от злости он бросил на произвол судьбы свою дочь, страдавшую эпилепсией. Отец называл его не иначе как «мой злобный брат». Дядя насмехался над моей матерью, неспособной произвести на свет мальчика. И делал это с беспощадной жестокостью. Сопля, вечно висевшая у него на кончике носа, казалась мне ядом. Я всегда ненавидела дядю. И все-таки была сильнее его, ибо никогда не подпускала к себе, не шла ни на какое сближение. Я знала, что он питает безграничную ненависть ко всем. И если я согласилась на фиктивный брак с Фатимой, то для того лишь, чтобы забрать ее из их дома, где во время припадков они бросали ее, бившуюся в судорогах, совсем одну. Всю свою жизнь дядя сгорал от зависти к брату, пытался причинить вред кому только можно. Больше всего на свете он любил расставлять людям ловушки и шантажировать их, пользуясь их слабостью или же несчастьем. Словом, был самым отъявленным негодяем. Увидев его, я сразу поняла: он меня поймал. Молча наслаждался он своей победой. Я могла бы все отрицать, не узнавать его, но воспоминание об озере тяжелой, вязкой воды нахлынуло на меня, мне стало тошно, и я потеряла самообладание. Наши взгляды встретились. В его глазах сквозили ненависть и стремление отомстить. В моих отражались жалость и огромное желание покончить со всем разом. Я попросила его подождать меня, дать мне время собрать вещи, чтобы затем последовать за ним. Я поднялась в комнату Консула, стоявшего с ошеломленным, потерянным видом и ни на что не реагировавшего. Я сразу же ринулась к нижнему ящику. Зарядив револьвер, я не торопясь спустилась вниз. Очутившись на расстоянии метра от дяди, я выпустила ему в живот всю обойму.
