В афганскую войну Рахим командовал отрядом особого назначения — «охотниками», карателями, работавшими под моджахедов. Отряд был укомплектован узбеками, прошедшими спецназовскую подготовку, подчинялся самым верхам и не раз при случае воевал с «шурави», регулярными имперскими войсками. Отряд делал грязную работу, очень грязную, — ту, на какую обычных солдат или даже спецназ отправить было нельзя. Очищал местность от населения. Перевозил наркотики. Истреблял неугодных. Когда поражение империи стало неизбежным, воевал за контроль над доставкой наркотиков через границу. Войну эту русская охранка проиграла. Рахиму и его людям повезло, — с перестройкой и развалом империи начало рушиться все вокруг. Афганская земля горела у них под ногами, а на имперской территории их быстро выловили бы и уничтожили, незаметно, бесшумно и беспощадно. Хаджи Ибрагим спас Рахима от страшной, безымянной войны, начавшейся после ухода имперских войск. Рахим с оборванными, голодными остатками своей команды мерз на перевалах, карауля опиумные караваны. Но отбитое они продавали за гроши. С ними никто не хотел иметь дела, от них шарахались, как от чумных. Они были чужие там, и на них была кровь, которую не выкупали и не забывали. Их загнали высоко в горы, их обложили, выжидая, пока зима не заставит спуститься вниз. Но голод сделал их отчаянными. Рахим перевел свой отряд через пятикилометровые ледяные перевалы, потерял половину — замерзшими, умершими от истощения, провалившимися в трещины, убитыми камнепадом. А первый караван, пойманный ими на другой стороне хребта, принадлежал Ибрагиму. Людей Рахима снова погнали вверх. И тогда они перестали верить Рахиму и, связав его, сдались.
Ибрагим не стал его убивать. Поговорив с Рахимом, он велел его отпустить. Рахим своими руками убил троих, связавших его. А остальные остались с ним, и через несколько лет никто не узнал бы в них изможденных обмороженных оборванцев, умиравших от голода на тюках ворованного опия. Теперь у них были и дома, и машины, родственники и телохранители, сады и стада, и кишлаки, чьи хозяева стали их вассалами. Но Рахиму они поверили снова, как верили раньше, — по-волчьи, слепо.
Рахим поднял на поиски всех от границы до границы: от алайских перевалов до глухих долин за Кара-киёй. Сонная районная милиция принялась рыскать по кишлакам. Через несколько дней ему доложили, что в полусотне километров от Кара-кии у обочины горной дороги нашли труп мужчины в бронежилете, а подле него — два пистолета. Женщину отыскать так и не смогли.
Очень трясло. На всем — на одежде, волосах, на лице — лежала пыль. Запах бензинного перегара, плотный резиновый звук цепляющейся за асфальт резины. Дрожь от работающего мотора, гул. Темнота. Сильно болела спина. Юс попробовал ощупать стены свободной рукой, — жесть, всюду, куда смог дотянуться, теплая, ржавая жесть. В потолке было отверстие, сквозь которое проходил воздух. И бензиновый чад с пылью. Лежал Юс на сбитой из планок деревянной решетке, под которой просунутый в щель палец тоже ощутил ржавую жесть. Ящик. Его перевозили куда-то в жестяном ящике.
Везли очень долго. Юса поташнивало, хотелось пить. Он пробовал колотить по стенкам свободной рукой. Бесполезно. Попытался отодрать планку от настила, чтобы колотить ею, но не смог. Начал кричать, но быстро выбился из сил и умолк. Лежал, задремывая и снова просыпаясь, когда машина подпрыгивала на ухабах.
Наконец машина остановилась. Крышку ящика открыли, и в глаза Юсу ударил яркий свет. Юс зажмурился. Его вместе с бревном вытащили из ящика, потянули наружу, под солнце. Окатили водой из ведра, остатки вылили на лицо. Он, лежа в луже на спине, жадно хватал ртом льющуюся воду. Вокруг оживленно переговаривались, хлопали друг друга по рукам и спинам, блеял привязанный веревкой баран, жирный, с огромным, почти достающим до земли курдюком. Поверх каменных стен, огораживающих двор, вилась, щетинилась остриями зубьев колючая проволока. Над изгородью виднелись склоны гор, по которым ползали мелкие коричневые пятнышки — коровы. Вокруг были стены дома и сараев — глина и камень, деревянные столбы, земляной утрамбованный двор, усеянный катышками бараньего помета, облезлая синяя краска на дверях, угрюмый бородач в майке и с автоматом, сидящий на лавке у двери, приклад автомата обмотан синей изолентой. Где-то неподалеку шумела большая, быстрая река. Юса вместе с бревном занесли в низкую, пахнущую навозом комнатенку с крошечным окошком в дальней стене, принесли еще воды, стопку черствых, пахнущих мазутом лепешек. Лепешки Юс жадно, до последней крошки, сглодал.
Он едва успел слизнуть крошки с ладоней, когда дверь распахнулась и его вынесли, отцепили от бревна и прицепили к округлой, со сколами и литейными швами чугунной чушке весом, должно быть, в полцентнера. В уазик сперва затащили, пыхтя, эту чушку, следом запихнули Юса. Двое уселись на переднее сиденье, и уазик тронулся. Часовой у ворот, белозубый парнишка в кепке, с автоматом через плечо, помахал рукой вслед. Через полдня в него, уставшего и разомлевшего от жары, и открывшего, не долго думая, ворота белой «Ладе» с ферганским номером, всадили в упор пять автоматных пуль.
Юса везли долго, но теперь его новые перевозчики были внимательнее к нему, давали напиться, когда он просил, и останавливали, когда он хотел справить нужду. Юсу открывали заднюю дверь, и Юс мочился в щель, роняя капли на пол. Шофер, наблюдая за Юсом в зеркало, хмурился и всякий раз говорил: «Ты свынячь помене», но Юс ничего не отвечал и только звякал толстой короткой тяжелой цепью.
Шофер был тощий, светловолосый, в выцветшей рубахе и полотняной жилетке, с закатанными рукавами, — настоящий ковбой в старой брезентовой шляпе, с приклеенной в углу рта мятой сигареткой, в перчатках с обрезанными пальцами. Вел он фантастически. Асфальт давно остался позади, ехали по дороге, выгрызенной бульдозером в горном склоне. Дорога была не в лучшем состоянии, ее местами перекрывали оползни, и тогда, не снижая скорости, шофер швырял машину на склон, чуть ли не на двух колесах переезжая заваленный участок, и гнал дальше. В горах недавно шли дожди, и от них реки и ручьи вздулись, перехлестывали через мосты, часто почти незаметные под несущейся водой. Водитель ехал по залитой водой дороге так, будто видел ее. В верховьях долины, там, где она расширилась и стала плоской, с полкилометра ехали по сплошному озеру по радиатор в воде. На перевал карабкались по серпантину, с поворотами, на которых колеса зависали над обрывом. На перевале — широкой, просторной седловине с озером и снежниками на склонах рядом — остановились. Второй конвоир, плотный коренастый киргиз с бесстрастным плоским лицом, принес Юсу в пластмассовом черпаке воду — чистую и вкусную, но такую холодную, что сразу заломило зубы. Ковбой, черпнув ведерком прямо из озера, залил эту воду в радиатор.
Ковбой долго совещался с киргизом по поводу Юса. В конце концов оба они, кривясь от натуги, вытащили из машины чушку и Юса следом за ней. Отдышавшись, шофер присел на камне и закурил. На боку у него висел, прихваченный кожаной петлей, большой длинноствольный револьвер. Киргиз вытащил из машины мешок с кизяком и сейчас раскладывал костер, приспосабливал над ним котелок.
Сильно пекло солнце. Жгло кожу. Воздух был холодным, но солнце обжигало. А в тени сразу становилось зябко, до зубного стука. Юс сидел на нагретом солнцем металле и смотрел на воду, на отражавшийся в ней склон, на небо. Глубокой, густой синевы небо, чистое, без единого облачка. Он не помнил, видел ли когда-нибудь в своей жизни такое небо. В нем можно было утонуть, как в воде. Отражаясь в глади озера, оно делалось разноцветным, как стекла калейдоскопа. И сама вода была разноцветной, не на первый взгляд, но если присмотреться, прищуриться, прикрыть от солнца рукой глаза: вон вдоль камней бежит полоса черноты, вот легкая, почти прозрачная синь, а вон зелень, и желтизна рядом. Все переливалось, по воде бежала рябь от ветерка, и полосы сдвигались, сплетались, сверкали чистым цветом, перемешивались.
— Это лед, — сказали за спиной.
Юс оглянулся и увидел неслышно подошедшего шофера.
— Там под водой лед, оттого такое разноцветное. Гарное, правда?
— Правда, — согласился Юс.
— Зоркуль местные зовут. Доброе имя. Ойбек уже чай спроворил, — сказал шофер, — зараз подсилкуешься. Ты куришь-то?
— Нет, — ответил Юс.
— Добре, — сказал шофер. — О, трымай.
Юсу подали глиняную пиалу. Он удивленно посмотрел на ее содержимое.
— Ты не бойсь, — сказал шофер. — Это шир-чай называется. Бараний жирок тут, зеленый чай, соль там, приправка, туда-сюда. Добре. Ты пей, не бойсь. Вот тебе лепехов, заесть. Говорили, жрешь ты до хера. Тут полтузина, наяривай.
После первого глотка Юсу показалось, что его сейчас вырвет. Но не вырвало, а после третьего даже показалось вкусным.
— Ты и нас не бойсь, — сказал водитель. — Мы тебе ничего плохого не зробымо, правда, Ойбек?
