Он не слышал, как закашлял и, выплюнув струю дыма, заглох мотор. Как прилетевший с востока ветер развернул лодку и медленно потащил, покачивая на мелкой волне. Как, мерно гудя, поднялся со станции и пошел над озером вертолет, как завис над лодкой. Как опасливо и медленно, озираясь, спустился по веревочному трапу пристегнутый к вертолету за обвязку Рахим и, спрыгнув в лодку, упал на колени. Встал, зашипев от боли, и, вытянув из кармана шприц-пистолет, прижал его к шее Юса.
В сумерках, когда брызги на камнях начали схватываться ледком, незваные гости явились и на базу. Сработали сразу три ловушки: две на нижней тропе, одна на западной перевальной. Сработали незаметно для гостей. Неслышимо и невидимо. Каримжон, усмехнувшись, вытянул из кармана приемник, посмотрел на серо-зеленый экранчик, послушал. Отдал своим людям пару коротких команд. А сам, допив чай, взял винтовку, стоявшую тут же прислоненной к столу. Расчехлил и свинтил оптический прицел. Нахлобучил поверх шапки, ругнувшись вполголоса, спецназовскую каску с прибором ночного видения, застегнул ремешок. Вылез на крышу. Ветер подхватил полы халата, затрепал. Каримжон, морщась и покряхтывая, улегся на расстеленный толь, уложил цевье на заранее припасенный, прикрученный толстой проволокой полешек.
Вскоре он их увидел — красные пятна, такие яркие на стремительно выстывавших камнях. Каримжон прицелился в третье. Медленно выдохнув, спустил курок. Ветер подхватил щелчок выстрела, закрутил, ударил о камни, раздробил, рассеял тысячью слабых отголосков. Проглотил.
Каримжон понаблюдал немного за третьим пятном. Потом прицелился в первое. Потом — во второе.
Каримжон был хороший охотник. Терпеливый, аккуратный. Флегматичный. Очень спокойный. И потому очень редко промахивающийся.
— Ешь, ешь, — сказал хаджи Ибрагим, — ешь, не бойся. Здесь еще много. Съешь — Юсуф еще принесет. Набирайся сил. Тебе они еще ой-ей-ей как понадобятся. Жить будешь, работать. Рисовать. А то — умирать собрался. Аллах знает, зачем. Зачем умирать? Ты же воин. Хороший воин. И художник. Мне показывали твои последние рисунки. Филигрань. Продашь, заработаешь деньги. Много денег, — хаджи Ибрагим рассмеялся дребезжащим, добродушным старческим смешком. — Но это если наберешься сил. А то ведь чуть не умер, какой холодный был, и глаза стеклянные. Сколько дней лежал. Думали, все уже, так тихо и остынешь совсем. А, вот видишь, проснулся все-таки… Ешь, мой личный повар готовил, и какой повар. В десятом колене повар, и внуки сейчас тоже учатся кашеварить. Едва уговорил его со мной ехать. Все хотел в доме остаться, говорил, где найду очаг такой, и огонь такой, и казан такой, где найду. Его прадеды ханам Коканда плов делали, ох, какой плов.
Юс с усилием приподнял отяжелевшую голову. Вокруг все немного плыло, будто глаза никак не могли сфокусироваться. Хотелось спать. Вернее, измученный, издерганный рассудок просил сна, а тело кричало: еще. И вот неслышно убрали опустевший ляган, и поставили второй, с шафранно-огненной рассыпчатой горою. Юс, покачнувшись, запустил в него ладонь.
— Молодец, молодец, — похвалил полузасыпанный подушками и подушечками хаджи, — как хорошо ешь, скоро сил наберешься.
— А потом? — выговорил Юс, прожевав.
— Потом… да, у нас большое «потом», вот увидишь. Очень большое.
— Вы меня отпустите?
— Могу и отпустить. Только куда? Наши судьбы, мой мальчик, теперь прочно переплелись. Ты нужен мне. А я — тебе. И кроме той жизни, которую могу дать тебе я, у тебя нет ничего. Твоя прежняя жизнь осталась там, — хаджи вяло махнул морщинистой рукой, — осталась вся, без остатка. В подвале. В машине. На вокзале Новосибирска даже, последними лоскутами. Все, что могло умереть в твоей прошлой жизни, умерло. Все, что могло жить, — выжило, и живет. И с тобой, и без тебя. Тебе будет, наверное, интересно узнать, что одной твоей знакомой присвоили очередное звание подполковник. За блестяще проведенную операцию. Ах, какая все-таки женщина! Ее именем на Алае теперь пугают детей. А еще она взяла под крылышко другую твою знакомую. Мне бы на старости лет такую опеку… Да, Юзеф Казимирович. Человек может многажды умереть и многажды рождаться. Оставив за спиной все прошлое, даже свое прежнее имя. Прошлое часто бывает несовместимо с жизнью. С нынешним твоим прошлым за плечами, с нынешним содержимым твоей головы, — как думаешь, много ли ты проживешь, появившись там, в твоей прежней жизни? А ты ведь хочешь жить, я знаю. Сильно. Так сильно, как никто из всех, кого я знаю, жить не хочет. Тогда, в слабости, в невыносимой боли, когда ноет каждая мышца и огнем горят перетружденные суставы, — тогда легче не любить жизнь. А когда силы вернулись… Ведь ты же хочешь жить, а?
Юс молчал, пытаясь уложить во фразу непослушные, ленивые, косные ожиревшие слова, но, прежде чем смог, рука его сама по себе протянулась к лягану и окунулась по запястье в рис.
