мамлюки, а кто-нибудь другой, мы сумеем всё устроить, да услышит мои слова Аллах, милостивый и милосердный…»
Покинув Смоленск около трёх пополудни, кортеж к вечеру добрался до Вязьмы, где и остановился на ночь. Можно было бы ехать и быстрее, но в окрестностях шныряли казачьи разъезды и шайки вооружённой черни, так что Дауд предпочёл дождаться попутчиков в виде команды новобранцев, направлявшихся для пополнения одного из драгунских полков. До русской столицы оставалось около двухсот сорока вёрст; следующая ночёвка была намечена в городке Можайске, где стоял сильный французский гарнизон. На подъездах к Можайску дорога пересекала поле недавнего грандиозного сражения, проходя через сельцо Бородино, от которого остались одни головешки да чернели в речке огрызки свай разрушенного моста. Далия была потрясена открывшимся им зрелищем — гнилыми зубьями торчали из разбитых ядрами брустверов обугленные, расщеплённые брёвна, громоздились разбитые пушечные лафеты, кучами навалены человеческие и конские трупы, бесстыдно белели очищенные кости и черепа, растасканные воронами и волками. Посреди чудовищной гекатомбы то тут, то там виднелись фигуры в крестьянских армяках с замотанными тряпками лицами — местные жители то ли собирали тела убитых, то ли обшаривали мертвецов в надежде на мелкую поживу. На миг ей показалось, что сама Смерть бродит здесь в своих призрачных лохмотьях, закинув на плечо ненужную косу, потому что люди сделали всю грязную работу за неё…
Но самое скверное — это, конечно, запах. Тяжёлый, тошнотворно-сладкий, такой густой, что его, казалось, можно было резать ножом. Девушка выплеснула на платок остатки одеколона из стеклянного пузырька (привет безвозвратно утраченному двадцатому веку!), прижала его к носу и рту и крепко зажмурилась, предоставив предупредительному мамлюку вести её коня в поводу. Мучительно хотелось поскорее выбраться из отравленной атмосферы, найти какой-нибудь ручей и долго оттираться в нём, стараясь избавиться от всепроникающего трупного духа — Далии казалось, что теперь он будет преследовать её повсюду. Как и ночные кошмары, гарантированные чувствительной женской натуре даже после мимолётного взгляда, брошенного на поле смерти.
Всю оставшуюся дорогу до Москвы девушка молчала, подавленная увиденным, и лейтенант Дауд напрасно старался как-то отвлечь её от мрачных мыслей. А потому — не увидела изумлённого взгляда, брошенного на неё из колонны уланского полка, который кортеж обогнал уже в виду знаменитой Поклонной горы, где Император, как рассказывали, ждал и не дождался ключей от древней русской столицы. Сама Москва виднелась уже на горизонте — курилась многочисленными столбами дыма и пепла, то здесь, то там озаряемыми оранжевыми сполохами. Увидав эту «иллюминацию» Далия невольно поёжилась — ей-то хорошо было известно, что ожидает Великую Армию в ближайшие пару месяцев. Оставалось надеяться, что мамлюк выполнит обещание и сумеет отправить её с очередным курьером во Францию.
* * *
Гжегош не сразу поверил своим глазам, а поверив — едва сдержал проклятие в адрес матки боски Ченстоховски. Далия, курва мать — в мужском платье, верхом, и не одна, а в компании императорских мамлюков! Ну конечно — отыскала своих, они все там мусульмане…
К счастью, Гжегоша девчонка не заметила — ехала, опустив глаза, и размышляла о чём-то своём. Иначе дело могло обернуться худо — поляк помнил, как Далия требовала от своего спутника, су-лейтенанта, немедленно арестовать его, и не приходится сомневаться, что она догадалась, кто грохнул её любовника. Учитывая природную злопамятность и коварство арабов, девчонка наверняка захочет отомстить — и теперь, когда она нашла новых друзей среди доверенных телохранителей самого Императора, сделать это будет несложно. Так что Гжегош торопливо отвёл глаза, ограничившись коротким взглядом, брошенным вслед упылившему в сторону Москвы кортежу.
Увиденное предстояло обдумать.
[1] (фр.) в русском Смоленске
[2] (фр.) Прекрасная Франция
[3] Первая книга этого цикла «Анжелика — маркиза ангелов» появилась в 1956-м году.
III
— А название улицы вы, часом, не знаете? — спросил Ростовцев. Француз в ответ пожал плечами.
— Отчего же? Сам я его, правда, не припомню, но записать, конечно, записал…
Он пролистнул несколько страниц записной книжки, предусмотрительно протянутого ему поручиком.
— Вот, прошу вас, мсье: «rue Varvarka». Это поблизости Кремля; там ещё рядом место, которое называется «Glebovskoïe podvorʹye». Простите, если допустил неточность, у вас в России такие трудные названия…
Я озадаченно покосился на Ростовцева.
— Глебовское подворье? Никогда не слышал. Это что за зверь?
— Когда-то давно, ещё при государыне Екатерине Второй там взяли обыкновение останавливаться жиды, приезжающие в Белокаменную по своим иудейским делам. Торговцы, ремесленники, аптекари, те у кого в Белокаменной живут родственники. Так-то жидов в Москве никогда не жаловали — да и где их жалуют, скажите на милость? — вот они и старались держаться кучкой. Так и повелось, что и селиться дети Израилевы стали в привычном месте, при Глебовском подворье. Сейчас, почитай, все московские жиды там и обитают.
— Вот как? — я был изрядно удивлён. — А мне казалось, что в Москве разрешено селиться только евреям-кантонистам, из тех, кто отслужил в армии.
— На бумаге — так оно и есть. Однако ж не одна сотня жидов на Москве живет, хоть и запрещено.
— И что же, выходит, живёт такой бедняга без паспорта?
— Зачем без паспорта? С паспортом, только паспорт-то у него припрятан. Не на виду, значит. Вы же знаете наши законы…
— Да, как у нас говорят: «В России свирепость законов умеряется их повсеместным неисполнением».
Ростовцев хмыкнул и удивлённо глянул на меня.
— Отменно сказано, Никита Витальич, остро! Надо бы запомнить.
«…Ну вот, снова я влез грязными сапожищами в историю отечественной литературы, будто мало убиенного Булгарина! Однако, слово не воробей — теперь этот афоризм не припишут Салтыкову-Щедрину, который, к слову сказать, ещё даже и не родился. К тому моменту, когда будущий великий сатирик возьмётся за перо, новая крылатая фраза успеет обойти все московские и петербургские гостиные, не считая уездного города Миргорода…»
— Именно это я и имел в виду. — продолжил меж тем Ростовцев. — Закон что дышло… ну, вы сами только что всё очень точно описали. Конечно, в Москве жидов, конечно, не в пример меньше, чем в Минске или том же Вильно, но они всё же есть. Говорят, в районе Глебовского подворья у них даже молельный дом имеется.
О политкорректности поручику слышать явно не приходилось, подумал я. Впрочем, пока здесь слово «жид» не носит выраженной уничижительной или бранной окраски, как это будет лет примерно через пятьдесят…
— Молельный дом? Синагога? А полиция разве не препятствует?
— Делают вид, что не знают о её существовании. Полагаю, кого-то крепко подмаслили, чтобы обеспечить такую близорукость.
Я усмехнулся и покачал головой. Да, есть вещи вечные, неизменные. Как Баальбекская терраса.
— Что ж, это любопытно.
