Это — он говорил, а понял Горовой: пришёл министр — пожаловаться на кого-то. Им — первым, а через них всем.
— ... Через вас я обращаюсь к демократии и всему русскому народу. И у демократии, как и у всякого владыки, есть льстецы, которые хотят затуманить ей голову.
Пра-авда! — обрадовался Горовой. Он и сам, потёршись, уже чувствовал: что где-то близко кривда вьётся, душит — да вот как её ухватить? Ну-ка, ну-ка!
— Господа, я штатский по костюму, но глубоко военный человек по душе. Народ, который сумеет создать сильную армию, — достигнет величественных успехов и на мирном пути. Я пережил, господа, четыре войны. Когда на полях Манчжурии я сидел у костров с солдатами и обдумывал причины наших неудач — я дал себе Ганнибалову клятву посвятить свою жизнь восстановлению военного могущества русской армии. И были годы — у меня была такая возможность, председателя думской комиссии обороны, и работа закипела. Господа, я не люблю выставлять себя, хвастать. Но если вы будете иметь досуг пересмотреть мои речи в 3-й Думе — вы увидите, что нет ни одного больного места, которое не было бы мною затронуто. В 1908 я указывал на безответственность великих князей. Это теперь может каждый свободно бранить их, а я говорил — тогда!
Э-э-э, что-то далеко угнулся от дела. И — где эти речи искать? А, да вот он сам и читал оттуда.
Читал — а вперемежку объяснял. Артиллерийское ведомство. Преступник Сухомлинов. Банда шпионов. Натравили Мясоедова. Стрелялся с ним. Родные с трепетом ждали, вернусь ли. И как это я, хороший стрелок, — промахнулся? А — не хотел избавить того негодяя от виселицы, которую он потом и получил.
И — стали простаки хлопать. Половина — и нашлась дураков, одни зачали, другие в поддержку. И кто там на верхе, позади спины Гучкова умостился, тоже в ладоши треплют.
Но — только не Горовой. Посмотрел — и не Чернега. И кого за эти дни он приметил как путёвых, деловых — сидели, руки не шевеля.
Не-ет, не то, брат. Эти басни нас уже не греют. Ты нам про сегодня скажи.
А Гучков пождал, пождал, когда отхлопают, — и, довольный, завёл опять из давнишнего. Как гвардейские полки провожали на войну с цветами. А он предупреждал власти, что будет поражение. И писал, и сам приезжал, — а начальство ему не верило. Только после Карпат власть испугалась. И все деловые люди впряглись в общий воз. И он сам тоже. И всё равно катились вниз. И поняли, что со старой властью работать нельзя, надо её свергать.
Эти-то годы — и Горовой хорошо испытал. Два раза и он был ранен, один раз перелечивался вблизи, чтобы своего полка не потерять. А между прочим — тогда порядок был, не сравни.
— И что бы ни ждало Россию в будущем, я скажу: акт свержения старой власти был актом благодатным. И вот почему и я сделался революционером.
Да ты про будущее-то лучше скажи! (Вот ещё „акт” записать.)
— Первые недели после переворота мы переживали энтузиазм. Казалось: каждый теперь — творец счастья России. Но с тех пор произошёл перелом. Я понимаю: армия устала, беспросветная война без удачи. Мы провели много благодетельных реформ, мы хотели дать выход проснувшемуся духу самодеятельности и свободы. Но есть предел, за которым начинается обратное: разрушение живого и своеобразного организма армии. Мне думается, мы перешли эту черту.
Да. И об этом ты расскажи, сударь. Мы если перешли — так за тобой.
— Господа, надо же осмотреться и кругом. Мы уважаем Англию за её демократические свободы, но даже в Соединённых Штатах, даже в Англии признаётся, что в армии должна быть принудительная власть. Мы же, в молодом увлечении, вкусив свободу, переступили роковую черту. И ни одно государство в мире не управляется сейчас так, как русское. Нельзя, чтобы с вождей была снята личная ответственность, а каждый бы их шаг связан собраниями и митингами. Государство не может строиться на решении съездов, групп и митингов.
Вот когда он заговорил дело. Горовой теперь слова не проранивал и собирал лоб. Вот тут оно, рядом! Только опять же и мы — такой же случайный съезд: кто мы? что мы?
— Есть известные устои, которые шатать и трогать нельзя. Это грозит свести в могилу и нашу свободу. Кто из народов не создал власти — их путь пошёл через кровавую анархию к деспотизму. Хотя трудно уже найти выход: наш путь ведёт нас к гибели!
Слушали — волос дыбеет. И этот, второй, тоже про гибель?
Вот оно. Как бы не переуторивать теперь всю бочку заново, потекла и ладами и уторами.
— Иногда кажется: только чудо может нас спасти. Но я — верю в чудеса. Я верю, что светлое озарение проникнет в народные умы — и даровитый русский народ, прозревший народ, выведет Россию на светлый путь. Господа! Не дайте разрушить русскую армию! — за ней погибнет сама Россия. Когда вы вернётесь в свои корпуса, дивизии, полки... Только если мы отметём тот лживый фимиам, которым нас окружают... Как русский человек, обращаюсь к вам с горячей мольбой: помогите!
Хлопали. И Горовой тоже. Всё так, под конец он от души сек — и видно, что сам надорвался. Сразу ушёл, лицо сморщенное.
Всё так. А хоть сказал, что ничего не боится, — а боится: кто ж всему помеха? — не посмел. То всё про старое, про старое, потом сразу про гибель и светлое будущее, — а между ними-то, в расселине, по развалинам и ползёт Кривда, — а вот её и не дал схватить, не помог.
И — что ж делать надо? Тоже и он не сказал.
Тут бы часа на два перерыв — да подумать, да обговорить — куда там! В нашем цирке — следующий номер выступает.
Ждали Ленина, который день, — не шёл. Подивиться бы на него — какой такой отчаянный, под Вильгельмом проехал. Ни про кого в Питере столько молвы нет, сколько про Ленина, — а никто его не видит, где-то забился как паук. Все дни не шёл — на сегодня уже вовсе строго вызвали его, уже все министры перед нами прошли — а он что за цаца? А вот — опять не пришёл. Вместо него, объявили: ближайший ленинец, с Лениным приехал, — Зиновьев.
И нашлись, которые сразу ему тут и захлопали, — среди них нашей же 11-й армии прапорщик Крыленко, замухранец.
Поднялся на трибуну — какой-то мешок, бабистый, курчавый, и росту небольшого. Думалось — его и еле слышно будет, нет, тонкий голос, а взносчивый.
И сразу стал объяснять, почему через Германию ехали.
— Мы рвались в Россию, чтоб участвовать в великой борьбе, которую вы начали. Но мы знали, что ни одно буржуазное правительство не поможет нам проехать. Во Французской республике социалисты и сейчас сидят в тюрьмах за то, что призывали к миру. А в Германии Либкнехт.
Этого кто-то знал и закричал:
— Далеко вашему Ленину до Либкнехта.
И ещё стали кричать. А Горового такое зло разобрало: ещё этот мешок дерьма нас учить приехал! нас в окопах бьют, а он через Германию едет — и нас наставлять! Да вложил два пальца в рот и свистанул на весь залище, прорезал всем уши.
Ещё шибче поднялось. Кричат: „долой”, не дают тому говорить. А Крыленко тоже, пинюгай, вскочил — „к порядку!”, и на Горового грозится. Ну, ещё там, в армии, разберёмся.
Так и сяк орут. Кто-то стал кричать: мандаты проверить, тут посторонние набрались, среди нас! И правда, вроде, поднабралось, есть тут глазом не примеченные.
Но мандаты проверять — работа долгая, а уже и проголодались, уже и на обед бы скоро. Так для того и собрались же, чтоб слушать, кого не слушали. Ну пускай, ладно.
А этот вбирается рылом, и роет, роет своё. А прижатый:
— Мы беспрерывно посылали телеграммы в Совет рабочих и солдатских депутатов, но телеграммы наши задерживались. Тогда не мы, а товарищ Мартов выдвинул идею обменять политических эмигрантов на интернированных германцев. И вот совещание французских и швейцарских социалистов постановило, что мы обязательно должны ехать через Германию. Среди них — социалист Платтен, которому выбивали зубы в рижской тюрьме. И это ложь, что нас везли в богатом вагоне, — в самом обыкновенном. А когда германские социал-демократы хотели явиться к нам в вагон с приветствием — мы сказали, что нанесём им оскорбление действием, потому что они связаны с Вильгельмом.
Ах, балабан лукавый. Шумнул ему, как выстрелил, Горовой:
— А теперь вы — не связаны?
Но Зиновьев вроде не слышал, да морда у него бесчувственная, его хоть по щеке лупи, он своё:
— Исполнительный Комитет Совета одобрил наше поведение. А теперь едут через Германию товарищ Мартов, Аксель-род и другие видные социалисты. И все проехавшие через Германию жаждут, чтоб их предали суду! Потому что этот суд окажется судом против Временного правительства. — Ага, уже покусывает. И крепчает голос (откуда голос такой в мешке?). — Я уверен, что если мне дадут месяц, чтоб объясниться с населением, то нет такой силы, которая разделила бы большевицкую партию с народом: наша партия выражает то, что на душе у народа!
Ну, обвисляй, рассвободился уже. Ещё прошёл шумок, кто с соседом, кто и похлопал, опять же Крыленко, а может и из подсаженных, не прервали, дальше. А тот видит, что выбрался, и — крепче:
