Тем временем в его лекциях были обнаружены отступления от догм марксизма-ленинизма. Ему еще повезло (как ни странно, ему вообще везло) — дело ограничилось только запретом на преподавание. И потом: у него оставалась физика!
После окончания университета он переехал в Ленинград, устроился на завод «Пирометр». Шел 1936 год, когда его арестовали. Готовился громкий процесс: три друга, дети видных и разных родителей (большевика, правого эсэра и меньшевика), объединились для того, чтобы уничтожить власть, которая дала им путевку в жизнь. Один из арестованных признал все обвинения — и вскоре сошел с ума и умер в пересыльной тюрьме. Судьба второго неизвестна. Третий — Снегов — остался отказником. И, возможно, спас и себя, и остальных, потому что открытого процесса не получилось.
Приговор Высшей Военной Коллегии Верховного Суда СССР (прокурор — Вышинский, судья — Никитченко, будущий главный советский судья на Нюрнбергском процессе), вынесенный в 1937 году, гласил: десять лет лагерей. Снегов отправился торной для того времени дорогой: Бутырка, Лефортово, Соловки, Норильск…
Он не любил рассказывать о том, что пришлось пережить, — он вообще предпочитал не нагнетать ужасы. А вот о карцере в соловецком лагере — каменном мешке под дном моря — в старости вспоминал с восторгом. Дело в том, что в этом поставленном на попа сыром пенальчике нельзя было сидеть — места не было. «Ты представляешь, я стою двое суток, вода по стенам стекает — и слышу, как над головой волны Белого моря перекатываются… Как бы я хотел еще раз этот шум услышать!». И после паузы виновато добавлял: «Только я теперь, наверное, не выдержу — умру через пару часов».
Срок заключения истек в конце сороковых — остались ссылка и поражение в правах. В Норильске начали строить завод по производству тяжелой воды (она используется в качестве замедлителя нейтронов при ядерных реакциях), и Снегова назначили главным инженером. Но использовать собирались термодиффузию, а не электролиз, и он отказался от должности, поскольку недостаточно разбирался в этом процессе. Это было спасением (ему опять повезло): завод так и не пошел, и новый главный инженер покончил жизнь самоубийством.
В 1951‑м, в Норильске, он познакомился со своей второй женой, Галей. Она была «вольняшкой», приехала в Норильск по собственной воле. За связь со ссыльным ее исключили из комсомола, выгнали с работы, выселили из общежития. В управлении НКВД пытались спасти от вражеских козней девичью идейную непорочность, Гале предлагали отдельное жилье, которого офицеры ждали по нескольку лет, — но она стояла насмерть!
На следующий год в Норильске началась чистка. В Москве готовилось «дело врачей» — после него из обеих столиц должны были выселить евреев, — и для них нужно было освободить места в Заполярье. На ссыльных заводили новые дела, приговоры разнообразием не блистали: либо расстрел, либо высылка в лагеря на побережье Ледовитого океана и на острова в Белом море. Собственно, это была тоже казнь — только медленная. Снегову определили Белое море. Узнав об этом, Галя стала почти непреклонной: ей нужен официальный брак. Она хочет стать членом семьи врага народа! Тогда (даже в лагере!) ей будет легче пережить все то, что им уготовано. И он сдался. На их свадьбе не было гостей, потому что он был уверен: он приготовил своей молодой (на семнадцать лет младше) жене не радость, а муки. Он фактически приговорил ее к смерти.
Но в марте, через три с небольшим месяца после их одинокой свадьбы, умер Сталин. Им снова повезло.
Очередной парадокс: Заполярье отбирало жизнь у тысяч людей — а Снегов нашел в Норильске то, что его жизнь продлило. В прямом смысле: Галя артистически умела перетягивать его болезни на себя. И ей ни разу не смогли поставить диагноз, врачи по большей части были не в состоянии ничего объяснить — если не считать объяснением то, что он выздоравливал, когда она заболевала. Это правда!
В середине 1950‑х стало ясно, что из трех дорог (философия, физика, литература — стихи он писал с юности), которые некогда открылись перед ним, осталась только писательская. Дело в том, что незадолго до этого одну из его научных работ, посвященную производству тяжелой воды, главный инженер Норильского металлургического комбината Логинов увез в Москву, и она попала на стол Мамулову, заместителю Берии, курировавшему ГУЛАГ. Интерес врага народа к запретной теме вызвал у бдительного Степана Соломоновича подозрение. Строительство завода сорвалось — явное вредительство! А тут еще это исследование… Не иначе этот гад подыскивает способ передать секреты Советского Союза Трумэну!
Логинов, вернувшись в Норильск, вызвал Снегова к себе, запер дверь кабинета и сказал: «Пей — сколько влезет, баб заводи — сколько посчастливится, но науку пока оставь. Пусть они о тебе забудут! Я сам скажу, когда можно будет вернуться…» И он сказал, только разрешение это запоздало. Потом, после освобождения, Снегова звали в Курчатовский институт, но все уже было решено.
Наступил 1955 год. Реабилитация шла негладко. Тем, кого судили «тройки», было попроще. Но решение Верховного Суда мог отменить только сам Верховный Суд, а там была очередь. Наконец Снегова вызвали в Москву получать чистые документы. Генерал КГБ сказал: «Сергей Александрович, я поздравляю вас! И хочу предложить написать заявление против вашего судьи Никитченко. Сейчас он живет у себя на даче, под домашним арестом. Нам нужен повод, чтобы завести на него дело». Снегов отказался. Он не хотел, чтобы главный советский судья на Нюрнбергском процессе был признан преступником. Генерал засмеялся. «Везет этому Никитченко! — сказал он. — Сами понимаете: вы не первый, кому мы это предлагаем. Но Иона Тимофеевич выбирал себе хороших обвиняемых: все отказались — и объяснили это так же, как вы».
А дальше наступила мирная жизнь.
Лагерные его рассказы должны были выйти в «Знамени» одновременно с «новомировским» «Одним днем Ивана Денисовича». Но Вадиму Кожевникову, редактору журнала, тоже было что сказать, а право первой ночи распространялось не только на красивых поселянок… Кожевниковская повесть не запомнилась, а тему после «Одного дня…» закрыли. Он опять опоздал.
До сих пор не могу понять: это было удачей или провалом? И публицистически-мессианский Солженицын, и трагический и пронзительный Шаламов, как правило, показывали, как обстоятельства ломали людей. Все было ужасно и — понятно: белое — черное, плохое — хорошее, охранники — заключенные, правые — виноватые. Когда случается катастрофа — кто-то в ней должен быть виноват, ведь правда? Есть кем восхищаться, есть кого ненавидеть…
А если было по-другому? Если те, которые страдали (удивительная, надо сказать, это вещь — страдание: оно способно оправдать любой поступок!), когда-то, до лагерей, самозабвенно обличали врагов народа, а вохровцы, передергивавшие затворы перед колонной заключенных, порой спасали самых ледащих доходяг — корочкой хлеба, послаблением (да мало ли чем еще)? Никто (без исключения) не виноват, все (без исключения) виновны. Это трудно принять даже теперь, а уж тогда…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
