А если было по-другому? Если те, которые страдали (удивительная, надо сказать, это вещь — страдание: оно способно оправдать любой поступок!), когда-то, до лагерей, самозабвенно обличали врагов народа, а вохровцы, передергивавшие затворы перед колонной заключенных, порой спасали самых ледащих доходяг — корочкой хлеба, послаблением (да мало ли чем еще)? Никто (без исключения) не виноват, все (без исключения) виновны. Это трудно принять даже теперь, а уж тогда…
А если там, в лагере, настигала любовь — и северное сияние раскидывалось не только в небе? Послушайте, это даже обидно: мы ведь уже настроились бояться! Что-то здесь не так…
Да, похоже, ему опять повезло, что его воспоминания не были опубликованы в 1962‑м. И, может быть, это вовсе не было опозданием — просто тогда еще не пришло время для такого взгляда на историю.
Прежняя снеговская профессия напомнила о себе только в 1972 году, когда он написал повесть «Прометей раскованный», посвященную западным физикам — создателям атомной бомбы. Книга попала в руки Я. Зельдовичу, который вместе с Г. Флеровым стоял у истоков советского ядерного проекта. Они разыскали Снегова и предложили ему написать о советских ученых. Они добились в ЦК КПСС разрешения на открытие архивов и посещение закрытых институтов — и в 1979 году вышла книга «Творцы» («Прометей раскованный»‑2). Однако третья ее часть, в которой говорилось о создании и об испытании бомбы, была запрещена, рукопись конфисковали. Правда, называлось это уже по-другому, да и проделано было поделикатней. Снегов был в Москве, когда к нему домой явился молодой человек и объяснил Галине Николаевне: издательству срочно нужны дополнительные экземпляры, а телефон в квартире уже несколько дней не работает. Единственное, что сумел сделать Сергей Александрович, — это послать за ними его, редактора, по личным делам оказавшегося в Калининграде. Естественно, молодой человек был в курсе всех деталей и знал имена и отчества всех друзей и родственников…
Он не учел только одного: все-таки он имел дело со старым лагерным волком. Один экземпляр Снегов успел сдать в архив. Возможно, эта рукопись и сохранилась.
Не была напечатана и «Повесть об институте», в которой рассказывалось о получении советского плутония (Институт радия в Ленинграде).
Снегов не хотел лгать — даже когда не мог сказать правду. Если можно было молчать, он молчал, когда молчать было нельзя — говорил. Честно. Его вызывали в обком и КГБ и предлагали подписать письма против Пастернака и Даниэля с Синявским — он отказался (да еще на выступлении в КТИ в присутствии наблюдателя сказал, что мы все еще будем гордиться, что жили в одно время с Борисом Леонидовичем!). После событий в Чехословакии к нему домой позвонил заместитель начальника управления КГБ области — комитету было поручено собрать отзывы интеллигенции, а мнения Снегова информаторам узнать не удалось… Не может ли Сергей Александрович лично, в порядке одолжения, сообщить, как он относится к вводу нашей армии в дружественную страну? Снегов был краток: «Это — ошибка, за которую мы будем расплачиваться десятилетиями!». Его вежливо поблагодарили — а его и без того пухлое досье пополнилось очередной записью…
Я часто думаю: возможно, его не трогали потому, что считали кем-то вроде городского юродивого. Такие тоже были нужны: тезис, что в Датском королевстве все спокойно и могут существовать разные мнения, нужно было чем-то иллюстрировать. Повезло? Не знаю. Но такого везения он не искал!
К тому же в одной из первых его повестей — «Иди до конца» — был эпизод, когда герой слушает «Страсти по Матфею» Баха и размышляет о Христе (это сочувственное изображение было первым в советской литературе). Профессор Боннского университета Барбара Боде в своем ежегодном литературном обзоре заявила, что русские реабилитируют Христа. «Литературная Россия» ответила «подвалом» «Проверь оружие, боец!». Боде не смолчала — «Литроссия» тоже: статью «Опекунша из ФРГ» предварял суровый эпиграф: «Если тебя хвалит враг, подумай, какую подлость ты сделал!»… Снегов попал в «черные списки» — его перестали печатать. Очередной парадокс: он, пострадавший (да простится мне это кощунство) за Христа, был неверующим (во всяком случае — так он утверждал).
Не от хорошей жизни он ушел в фантастику — просто он по-прежнему не хотел лгать. Уж на что благополучная книга «Люди как боги» — но ее отвергли четыре издательства подряд, а когда американцы в конце восьмидесятых запросили права на роман у Советского Союза, Всесоюзное агентство авторских прав (ВААП) запретило его перевод на английский язык: не могли же мы пропагандировать звездные войны… Что, впрочем, не помешало потом, после перестройки, зачислить автора в удачливые коммунистические писатели. Ну, да бог им всем судья — и тем, кто отказывал, и тем, кто зачислял. Вероятно, в итоге и те и другие оказались по-своему правы.
Одно скажу: удача эта была вполне в его духе. Семь лет — ни одного издания, настороженное отношение коллег-литераторов, полная неизвестность, двое маленьких детей — и шестой десяток от роду… Ему было 56, когда в сборнике «Эллинский секрет» появилась «Галактическая разведка», — в таком возрасте не начинают. Он опять опоздал — минимум на поколение.
И все-таки именно фантастика, переведенная впоследствии на 8 языков, принесла Снегову известность (из суммарного тиража его книг — около двух миллионов экземпляров — 1 300 000 приходятся именно на нее). А после выхода «Людей…» на немецком языке в Дрезденском университете на трех факультетах — философском, физическом и филологическом — прошли научные конференции: студенты пытались разобраться, насколько возможно будущее, которое он придумал. Очередной парадокс — он ведь пришел в фантастику от безысходности…
У него было три научно-фантастических романа — он увидел напечатанным только один. «Диктатор» вышел уже после его смерти. Это вообще было последнее, о чем Снегов узнал в этой жизни: мне удалось прорваться к нему в больницу вечером перед операцией — мы должны были сообщить, что «Диктатор» уже в производстве! В определенном смысле он считал эту книгу своим завещанием.
«Хрононавигаторы» были опубликованы только через два года. Снегов странно к ним относился — иногда казалось, что он пишет через не могу, буквально заставляя себя. Возможно, именно этим объясняется изменение первоначального замысла: книга должна быть стать эпопеей, примерно такой, как «Люди как боги». В результате получился роман — и не очень большой. Но, судя по количеству переизданий, «Хрононавигаторам» это не очень помешало.
Самая везучая из его научно-фантастических вещей (кроме «Людей как богов», понятно) — космические детективы. Они печатались буквально с колес — и переиздавались едва ли не вровень с «Людьми как богами». А вот памфлетам посчастливилось не очень: они ни разу не были опубликованы полностью, одним циклом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
