Назначение Кутузова сразу отодвигало на второй план и Барклая, и Багратиона. Реакция обоих известна. Барклай был обижен. 16 августа он писал жене, что подчиняется судьбе и что время покажет, правильный ли выбор сделал император, хотя назначение Кутузова необходимо, «так как сам император лично не командует всеми армиями… Что касается меня, то патриотизм исключает всякое чувство оскорбления». Получив рескрипт царя, Барклай писал в рапорте-ответе от 16 августа: «Я знаю свои обязанности и буду исполнять их добросовестно». Его волновало другое — как быть с обязанностями военного министра, которые он продолжал исполнять. Барклай благородно развязывал руки императору. Полагая, что только благосклонность и доверие к нему мешают государю передать эту должность кому-нибудь другому, он писал: «Умоляю вас, государь, не обращать на меня внимание, дабы ни один миг не потерпела от того польза службы». Император, вероятно, с облегчением вздохнул и, получив рапорт Барклая, освободил его от обязанностей военного министра14. Но сам Барклай, прочтя этот рескрипт от 24 августа, был страшно оскорблен — он, вероятно, не думал, что царь, раньше ему полностью доверявший, столь легко с ним расстанется. Он написал императору в тот же день отчаянное письмо: «Государь! После того, как вы соблаговолили назначить меня на должность, которую я занимаю до настоящего времени, я вам предсказывал, что клевета и интриги успеют лишить меня доверия моего монарха». Оказалось, что не столько в целом объективная оценка относительных неуспехов армии, данная императором в рескриптах Кутузову и главнокомандующим всеми тремя армиями, сколько «сладенькая» концовка с обещанием наград на будущее больше всего оскорбила Барклая: «Я ожидал этого (то есть клеветы и интриги, лишавшей его доверия императора. — Е. А.), потому что такой результат совершенно естественно вытекает из порядка вещей. Но мне было трудно представить себе, что я кончу тем, что навлеку на себя даже немилость и пренебрежение, с которым со мной обращаются! Совесть моя говорит мне, что я не заслуживаю этого. Рескрипт, который Вашему величеству угодно было дать мне от 8 августа, рескрипт князю Кутузову и обращение здесь со мною служат очевидными тому доказательствами. В первом из этих рескриптов я настолько несчастлив, что причислен к продажным и презренным людям, которых можно побудить к исполнению их обязанностей лишь призрачной надеждой наград, во втором же рескрипте операции армии подвергнуты порицанию. Последствия событий покажут, заслуживают ли они осуждения, поэтому я не хочу оправдывать перед вами, государь, эти операции. К тому же здесь обращаются со мной так, как будто бы мой приговор подписан. Не ожидая моего согласия, отбирают чиновников, мне подчиненных…»15 В конце письма Барклай попросил об отставке. Ничего подобного ни раньше, ни позже этот хладнокровный и воспитанный человек себе не позволял. Впрочем, другим показалось, что Барклай воспринял удар стоически. «Барклай — образец субординации, — писал Ростопчин, — молча перенес уничижение, скрыл свою скорбь и продолжал служить с прежним усердием».
С Кутузовым у Барклая сразу же не сложились отношения. Близкий Барклаю А. Л. Майер говорил, что «Кутузов также не благоволил Барклаю, нерасположение его доходило до того, что он не считал нужным сообщать главнокомандующему 1-й армией о своих распоряжениях. Подобные случаи повторялись неоднократно, но Барклай старался не замечать их и всегда, с врожденным ему хладнокровием, умел скрывать свою скорбь». О том же писал и А. Н. Сеславин: «Барклай был в уничижении»16.
«Хорош и сей гусь»
Как видим, Ростопчин не знал истинных чувств Барклая. Но зато он мог с уверенностью судить о том, как встретил эту новость Багратион. Мало сказать, что тот был раздосадован. Багратион, как и многие другие профессионалы, был и раньше невысокого мнения о Кутузове-полководце. Еще в 1811 году он писал о Кутузове Барклаю как о генерале, который «имеет особенный талант драться неудачно», а теперь, в письме 16 августа Ростопчину, выражался еще жестче: «Хорош и сей гусь, который назван князем и вождем! Если особенного он повеления не имеет, чтобы наступать, я вас уверяю, что тоже приведет (Наполеона. — Е. А.) к вам, как и Барклай… Теперь пойдут у вождя нашего сплетни бабьи и интриги»17. Позже, когда события лета 1812 года ушли в историю, Ростопчин хладнокровно писал о ситуации, возникшей тогда в армии: «После взятия Смоленска разлад между обоими главнокомандующими еще усилился. Багратион писал мне письмо с жалобой на Барклая, уверяя меня, что в том-то и в том-то случае Барклай помешал ему побить Наполеона (вспомним письмо Багратиона от 6 августа. — Е. А.) и что, постоянно отступая перед Наполеоном, он приведет его в Москву, чего, по словам Багратиона, никогда бы не случилось, если бы он начальствовал армиею. Барклай с каждого места, где он останавливался хотя на сутки, писал мне, что решился дать сражение, а на другой день я узнавал, что он сделал еще переход к стороне Москвы. Не знаю, чем кончилась бы эта вражда Багратиона с Барклаем, если бы они не получили известие о назначении генерала Кутузова главнокомандующим всех армий… Барклай… молча перенес уничижение… Багратион, напротив того, вышел из всяких мер приличия и, сообщая мне письмом о прибытии Кутузова, называл его мошенником, способным изменить за деньги»18. Последнее суждение, вероятно высказанное сгоряча, не подтверждается письмами самого Багратиона, хотя все остальное, упомянутое Ростопчиным, имеет под собой документальную основу. 19 августа московский обер-полицмейстер П. А. Ивашкин переслал министру полиции А. Д. Балашову «осведомительское донесение» агента, которое свидетельствовало о том, что в народной массе знали о недовольстве Багратиона назначением Кутузова. «Князь Петр Иванович Багратион, — говорил один из информаторов, — очень недоволен, что ему дали начальника, он считал, что ему отдадут в команду все армии, я слышал, что он об оном писал к своим знакомым»19.
Утверждение Багратиона о том, что Кутузов — сплетник и интриган, имело хождение в обществе и среди военных. Вспомним характеристику, которую давал Кутузову фельдмаршал Прозоровский: «Я в нем один недостаток нахожу, что он в характере своем не всегда тверд бывает, а паче в сопряжении с дворскими делами»20. Отрицательно к Кутузову относились Н. Н. Раевский, Д. С. Дохтуров (которому интриги Кутузова «внушали отвращение»), а также М. А. Милорадович, считавший нового главнокомандующего «низким царедворцем».
Царедворец — это состояние души. В те времена в понятие «царедворец» вкладывался резко негативный смысл. «Царедворцами» называли людей, склонных к низкому угождению власть предержащим, к наушничеству; интриганству, словом, это тот тип, который Лев Толстой вывел под именем князя Василия Курагина в романе «Война и мир». Особенно суров был к Кутузову Ростопчин: «Этот человек был большой краснобай, постоянный дамский угодник, дерзкий лгун и низкопоклонник. Из-за фавора высших он все переносил, всем жертвовал, никогда не жаловался и благодаря интригам и ухаживанию всегда добивался того, что его снова употребляли в дело в ту самую минуту, когда он считался навсегда забытым». Конечно, злость прожженного царедворца Ростопчина на Кутузова можно понять: Кутузов во всех своих письмах писал ему, что никогда не сдаст Москвы, клялся сединами, обещал лечь костьми, писал, что «с потерею Москвы соединена потеря России», что никогда не уступит древней столицы, а сам делал ровным счетом все наоборот: отступал и сдал Москву.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
