Царедворец — это состояние души. В те времена в понятие «царедворец» вкладывался резко негативный смысл. «Царедворцами» называли людей, склонных к низкому угождению власть предержащим, к наушничеству; интриганству, словом, это тот тип, который Лев Толстой вывел под именем князя Василия Курагина в романе «Война и мир». Особенно суров был к Кутузову Ростопчин: «Этот человек был большой краснобай, постоянный дамский угодник, дерзкий лгун и низкопоклонник. Из-за фавора высших он все переносил, всем жертвовал, никогда не жаловался и благодаря интригам и ухаживанию всегда добивался того, что его снова употребляли в дело в ту самую минуту, когда он считался навсегда забытым». Конечно, злость прожженного царедворца Ростопчина на Кутузова можно понять: Кутузов во всех своих письмах писал ему, что никогда не сдаст Москвы, клялся сединами, обещал лечь костьми, писал, что «с потерею Москвы соединена потеря России», что никогда не уступит древней столицы, а сам делал ровным счетом все наоборот: отступал и сдал Москву.
В той системе власти, которая была в России, где воля или каприз государя — закон, не быть царедворцем, не иметь связей при дворе, не интриговать — значило быть никем… Кутузов до самого конца оставался царедворцем. Служивший в его штабе Маевский писал, что после объединения армии с Молдавской армией Чичагова они обсуждали вопрос о том, кого поставить во главе артиллерии объединенного войска. Кутузов сказал, что лучше генерала Резвого никого нет: он «человек умный, опытный и знает это дело лучше всех». «Едва лишь он, — вспоминал Маевский, — успел произнести эти слова, как приехал к нему граф Аракчеев. “Государю императору угодно соединить командование всею артиллериею в лице одного артиллерайского генерала, — сказал он, — выбор его предоставлен вашей светлости. Его величество полагает, что всего ближе вверить этот пост А. П. Ермолову”. — “Спросите у него, — отвечал Кутузов, показывая на Маевского, — мы только что об этом говорили, и я сам хотел просить государя императора, чтобы назначен был Ермолов. Да и можно ли сделать лучший выбор ”»21.
Первые дни командования Кутузова убедили Багратиона, что он опять оказался в подчиненном, обидном для него положении. В письме Ростопчину 22 августа, уже с Бородинского поля, он с грустью писал: «Руки связаны, как прежде, так и теперь»22. К тому же, кроме Кутузова, над ним оказался назначенный начальником Главного штаба объединенных армий генерал JI. J1. Беннигсен. Багратион, как и Барклай, был отстранен от выбора позиции. Кажется, что тогда Багратион прекратил свой неистовый бунт, замкнулся. В цитированном выше письме Ростопчину о «гусе» Багратион выражает обиду, разочарование и вместе с тем некую обреченность: «Я, с одной стороны, обижен и огорчен для того, что никому ничего не дано подчиненным моим и спасибо ни им, ни мне не сказали. С другой стороны, я рад: с плеч долой ответственность… Я думаю, что к миру он (Кутузов. — Е. А.) весьма близкий человек, для того его и послали сюда»23.
Отчасти смирение Багратиона связано с тем, что он понял: с приездом Кутузова вопрос о его, Багратиона, главном командовании закрыт окончательно и волноваться уже не стоит. Во-первых, за назначением Кутузова стояла несокрушимая воля государя; во-вторых, Кутузов по всем статьям был старшим среди всех армейских генералов, включая Багратиона (Кутузов стал полным генералом 4 января 1798 года), и оспорить его приказ было трудно. Как уже говорилось, за соблюдением субординации следили строго, и Багратион, ценивший субординацию, возражать Кутузову не мог. В-третьих, войска, как известно, приветствовали приезд нового главнокомандующего: «Едет Кутузов бить французов». Кутузов прибыл как раз вовремя — всем казалось, будто новый командующий привез с собой согласие и надежду победить. Тогда, в беспросветности двухмесячного отступления, сопряженного со сварой главнокомандующих, для людей это было особенно важно. Как вспоминал Н. Е. Митаревский, «с самого приезда Кутузова как будто все переродилось: водворилась какая-то надежда и уверенность. Притом мы сроднились с мыслью о смерти, мало кто думал из этой войны выйти целым: не сегодня, так завтра убьют или ранят». Кутузов своими первыми речами показал себя человеком воли и действия. Он обладал огромным воинским опытом, в боях был страшно ранен — в 1774 году турецкая пуля, ударив его в левый висок, вылетела у правого глаза, а в 1788 году другая пуля попала Кутузову в щеку и вышла из затылка. Нельзя сказать, что его особенно любили в войсках (все-таки это был не Суворов и не Багратион), но его седины, раны, награды были лучшей характеристикой, равно как и его грехи. Как писал Н. Е. Митаревский, в войсках вспоминали его подвиги «и ставили ему в похвалу, что он был мастер ухаживать за дамами». Если он в свои преклонные года такое может, то и с Бонапартием справится!
Глава двадцатая
Путь к Бородину
Мужественно нес на плечах Мюрата
Прибытие в армию Кутузова воодушевило и… Наполеона. Он воспринял это как знак грядущего сражения, которого так жаждал. Как писал А. Коленкур о своем императоре, «медлительный характер Барклая изводил его. Это отступление, при котором ничего не оставалось, несмотря на невероятную энергию преследования, не давало надежды добиться от такого противника желанных результатов. “Эта система, — говорил иногда император, — даст мне Москву, но хорошее сражение еще раньше положило бы конец войне, и мы имели бы мир”… Узнав о прибытии Кутузова, он тотчас же с довольным видом сделал вывод, что Кутузов не мог приехать для того, чтобы продолжить отступление, он, наверное, даст нам бой, проиграет его и сдаст Москву… через две недели император Александр окажется без столицы и без армии»1. Мысль Наполеона сводилась к тому, что Александр, понимая неизбежный результат войны, сделает Кутузова козлом отпущения за поражение и сдачу столицы, а после этого с легким сердцем заключит столь нужный Франции мир. Зная характер «северного сфинкса», в эту версию можно поверить. Следует отметить, что многие думали об Александре в том же ключе. Как писал Н. К. Шильдер, в ряде случаев Александр «поступал согласно усвоенному им в решительные минуты жизни образу действий: оставлять многое в сомнении, в неопределенности, а затем внезапным решением в противоположном духе и направлении приводить всех в недоумение»2.
Приехав в Царево-Займище к армии 18 августа3, Кутузов в общем-то продолжил то, что делали Барклай и Багратион, — он дал приказ отступать, но изменил порядок отступления. И хотя прибытие Кутузова, как известно, воодушевило войска, но этого для победы было еще мало. Ростопчин не без юмора писал, что непомерная радость по поводу назначения Кутузова мало что изменила, «можно было подумать, что одно присутствие Кутузова обратит в бегство армию Наполеона или поразит ее, как появление головы Медузы»4. Арьергард Коновницына двигался по главной Московской дороге. Как выразился Граббе, он «мужественно нес на плечах своих Мюрата и отбрасывал его всякий раз, когда за нужное считал остановиться, сохраняя для себя выгоды позиции и отражая бешеные натиски венчанного наездника»5. Параллельно основному отряду арьергарда, по проселкам, слева и справа от Московской дороги, шли два отряда под командой генералов Крейца и Сиверса. Их задача состояла в том, чтобы, «держась на одном уровне» с Коновницыным, то есть не опережая, но и не отставая от главных сил отступающей армии, прикрывать их с флангов.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
