— Брат Маркое! Брат Висенте! Вы меня слышите? Черт возьми, где вы? Матерь Божья! Пресвятая Дева, благословенная среди жен! Черт возьми, брат Висенте, скажи мне… скажи мне…
Его голос был каким-то странным: слишком искаженным, слишком зычным, совсем чужим. Слова давались с трудом, и с губ его слетало что-то искореженное и изувеченное. Это был не хороший испанский, на каком говорили в Эстремадуре, а нечто смехотворное, напоминающее щегольское лопотанье Мадрида, а то и мягкий говорок Барселоны. А его речь сошла бы даже за португальский — так жестко и грубо он привык бросать слова.
Он произнес осторожно и медленно:
— Я правитель, генерал-капитан Новой Кастилии.
Получилось ничуть не лучше — жалкое бормотание.
— Наместник… Верховный судья… Предводитель конкистадоров…
Из-за странного нового говора его титулы звучали как оскорбления. Он стал каким-то косноязычным и даже взмок от усилий правильно выговаривать слова. Он прикоснулся ко лбу, чтобы вытереть пот, пока тот не залил глаза, и ему показалось, что лоб совершенно сухой. Хотя он вообще не был уверен в том, что почувствовал собственное прикосновение.
Он набрал в грудь воздуха и прокричал:
— Я Франсиско Писарро! — Слова вырвались из него, словно поток, проломивший непрочную дамбу.
И эхо вернуло слова, гулкое, грохочущее, насмешливое:
«Франтитко… Питарро…»
Ну вот, снова. Его собственное имя было по-дурацки искажено.
— О великий Боже! Святые и ангелы!
Новый поток искаженных звуков. Он ничего не мог произнести так, как надо. Он никогда не был сведущ в искусстве чтения и письма, а теперь, похоже, его лишили и умения правильно говорить. А действительно ли это небеса, озаренные божественным сиянием? На язык его наложили заклятие. Наверное, какой-то бес вцепился в язык своими когтями. Значит, это ад? Такое красивое место — но все-таки ад?
Он пожал плечами. Рай или ад — какая разница? И начал постепенно успокаиваться, смиряться и приглядываться. Он уже давным-давно понял, что ничего не добьешься злобой на неизбежное и еще меньше — паникой перед неизведанным. Он оказался здесь, и только это было важно. Какая разница, где именно, главное — найти тут себе пристанище. Но только не висеть в пустоте.
Ему уже доводилось бывать в преисподних, преисподних поменьше, на земле. На голом острове Галло, под палящим солнцем, где из еды были только крабы, чей вкус похож на собачье дерьмо. В жутком болоте в устье Виру, где дождь лил рекой, а острые ветки деревьев могли проткнуть насквозь, как шпаги. В горах, по которым он шел со своим отрядом, где снег был обжигающе холоден, а воздух при каждом вдохе резал горло, как кинжал. Он выжил там, где было гораздо хуже, чем здесь. Тут не было боли и не было опасности. Только успокаивающий свет и непривычное отсутствие каких бы то ни было неприятных ощущений.
Он двинулся вперед. Он шел по воздуху.
«Вот, полюбуйтесь, — подумал он, — я иду по воздуху!»
И повторил вслух:
— Я иду по воздуху!
И засмеялся над собственным странным произношением.
— Сантьяго! Иду по воздуху! Почему бы и нет? Я же Пи-сарро!
Он крикнул что есть мочи: «Писарро! Писарро!» — и подождал, пока отзовется эхо.
«Питарро… Питарро…»
Он засмеялся и продолжил путь.
Таннер сидел, подавшись вперед, в большой сверкающей сфере — лаборатории визуализации на девятом этаже и смотрел, как в центре расположенной поодаль голокамеры степенно вышагивает и прихорашивается маленькая фигурка. Лу Ричардсон согнулся рядом. На руки он натянул информационные перчатки для передачи команд в сеть. Казалось, он даже не дышал, чуть ли не полностью слившись с сетью.
«Это на него похоже, — подумал Таннер. — Полное погружение в поставленную задачу».
Таннер мог только позавидовать Ричардсону — они были очень разными. Ричардсон буквально жил программированием и ничего другого не замечал. Программирование было его всепоглощающей страстью. Таннеру никогда до конца не удавалось понять людей, ведомых великими страстями. Ричардсон был чем-то наподобие мостика в прошлую эпоху, когда все в мире действительно имело значение, когда верилось в то, что твои стремления действительно к чему-то приведут.
— Как тебе латы? — спросил Ричардсон. — Думаю, хороши. Мы создали их по старинным гравюрам. У них и впрямь особый стиль.
— В самый раз для тропического климата, — ответил Таннер. — Чудесный жестяной костюм и шлем под стать.
Он закашлялся и раздраженно поерзал в кресле. Демонстрация длилась уже полчаса, и пока не появилось ничего хоть сколько-нибудь стоящего — только крохотное изображение бородатого человека в испанских латах, расхаживающего туда и обратно по светящемуся полю. Таннер начинал терять терпение.
Казалось, Ричардсон не заметил ни резкости в голосе коллеги, ни его нетерпеливых движений. Он продолжал вносить коррективы. Ричардсон был невысок, аккуратен и щепетильно относился к одежде и тому, как он выглядит. У него были светлые, словно выцветшие, волосы, бледно-голубые глаза и тонкие, как ниточки, губы. Таннер чувствовал себя неуклюжей громадиной рядом с ним. Теоретически Таннер руководил исследовательскими проектами Ричардсона, а на практике позволял тому делать все по собственному разумению. Но на этот раз, пожалуй, придется его немного обуздать.
Это была уже двенадцатая или тринадцатая демонстрация Ричардсона с того времени, как он начал свои забавы с историческим моделированием. Все предыдущие так или иначе окончились неудачей, и Таннер полагал, что та же учесть постигнет и эту. И вообще, Таннер начал разочаровываться в проекте, который сам же когда-то одобрил. Все сложнее было поверить, что вся эта возня принесет хоть какую-то пользу. Почему группе Ричардсона вот уже несколько месяцев позволяют тратить на нее столько времени и средств из бюджета лаборатории? Какую ценность этот проект может составить хоть для кого-нибудь? Где можно применить его результаты?
«Это же просто игра, — подумал Таннер, — Еще один отчаянный и ненужный технический трюк, еще один бесцельный пируэт в бессмысленном балете. Трата больших средств на изобретение ради изобретения — вот и все. Точно: мы живем в период упадка».
Крошечная фигурка в голокамере внезапно начала терять цвет и очертания.
— О-ох, — вздохнул Таннер. — Вот и приплыли. Как всегда.
Но Ричардсон помотал головой:
— На этот раз не так, Гарри.
— Думаешь?
— Мы его не теряем. Он движется по собственной воле и выходит за пределы нашего обзора. А значит, мы добились высокого уровня автономии, чего и добивались.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
