— Ох, иллюзии юношеские! — добродушно захохотал старик. — Неужто вы до сих пор питаете надежды, что по жизни пройдете как приятель всем и вся, никого врагом своим не делая? Прекрасно.
— Сейчас, по крайней мере, меня видят полезным и те, и другие. Но если я выскажусь хоть словом за Оттепель — ледняки всех собак на меня спустят; за Лед выступлю — оттепельники затравят.
— Не знавал я ни одного достойного уважения человека, у которого не было бы смертельных врагов. — Старый адвокат сделал глоток кофе с молоком, причмокнул, оттер ус. — Вы хотите отца ото Льда вызволить, так? Хотите сами из Иркутска вырваться, так? Тогда вам следует замерзнуть в той или иной политической конструкции; и кто-нибудь — с той или иной стороны — высказавшись за вас с силой и уверенностью, переломит этот пат.
— А если я не могу так замерзнуть? Если все эти ваши идеи мне чужды и неприятны?
Модест Павлович развел руками.
— Ба! Ваш атец, ваша жизнь; руки свабодные.
Михася уже хорошенько заснула; я-оно осторожно отнесло ее в кроватку, позвало Машу. Мысль, что следует встать на одной из сторон, высказаться за такую-то и такую-то Историю — ведь Зейцов не ошибался, в окончательном расчете деяний и результатов это будет выбор Истории — мысль эта не была бы столь неприятной, если бы не осознание того, что здесь, подо Льдом, нельзя замерзнуть во лжи. Почесывая ладони и предплечья, ходило по комнате, пока не наступила ночь, да и долго после того; паркет поскрипывал под ногами в тихом жилище. Если замерзнуть оттепельником — так будешь оттепельником. Если ледняком — так и будешь ледняком. Если пилсудчиком — тогда пилсудчиком. Если буржуем — так буржуем. Если социалистом — так и останешься социалистом. А уж если циничной, безидейной шестеркой — тогда уже, вправду, и ни у кого не будет никаких сомнений: шестеркой! Конец насосу Котарбиньского, конец с утренним откачиванием тьмечи, после которого в голове кружит миллион живописных увлеченностей, и все такое по-волшебному изменчивое, открытое, возможное и бесконечное — недовершенное — теплое — детское…
В Лаборатории Криофизики Круппа с самого утра царило огромное замешательство, а источником всего шума и кутерьмы был немой Бусичкин. Едва лишь я-оно уселось за столом у окна (сквозь чистое мираже-стекло вливалось раннее солнце), едва почистило перо, прибежал господин Бусичкин, панически размахивая руками и хватаясь за галстук, словно в хаотических попытках задушить самого себя. По традиции, еще до рассвета я-оно зашло в «Новую Аркадию», откачало тьмечь, так что язык во рту сделался деревянным, а пальцы посинели, так что сразу не могло и понять, что имеет в виду Бусичкин: десяток страшных и странных фантазий тут же пришло в голову при виде возбуждения химика-лилипута. Доктор Вольфке еще не появился, инженер Иертхейм, скорее всего, сидел на Производстве, остальные сотрудники куда-то попрятались. Стол прогибался под стопами неупорядоченных отчетов по тысячам опытов, проводимых Лабораторией Криофизики Friedrich Krupp Frierteisen AG или же копий статей, публикуемых конкурентными лабораториями; основанное при участии Круппа Kaiser-Wilhelm-Gesellschaft furschwarze Physik[281] уже несколько месяцев требовало от доктора Вольфке полного отчета, и эта вот неблагодарная работа пала на плечи его нового ассистента. Оторвало покрытый кляксами кусок от листа черновика указанного отчета и подсунуло его Бусичкину. ПОМОГИТЕ, написал тот, У МЕНЯ ЗАМЕРЗ ОГОРОД.
Как оказалось, тот проводил исследовательский проект на пограничье черной физики и черной биологии, а именно: в больших кюветах, наполненных тунгетитовой почвой, он разводил различные виды трав, цветов и овощей. Кюветы, чтобы не занимать места в Лаборатории, он держал высоко на железных шкафах; часть кювет была плотно закрыта от солнечных лучей, другая часть размещалась поближе к окнам. Но все растения, наверняка, требовали соответствующего полива и тепла. Тем временем, пройдя сегодня на седьмой этаж Башни, еще до появления бригады ледоколов, Бусичкин застал зал Лаборатории, охваченный морозом, с покрытыми инеем окнами, давно потухшими печами. Он сразу же развел в них огонь, натопил, после чего поспешил спасать свои «плантации». Нужно было осторожно снимать тяжелые горшки; Бусичкин склонялся над каждым, совал термометр в почву возле корней растений, клал пробы под микроскоп, чуть ли не оттаивал промерзшие листочки и стебельки собственным дыханием.
— Авария? — спросило у него я-оно. «СТОРОЖ КРЕТИН ГОЛОВУ СВОЮ ЗАБЫЛ!!!» Если бы Щекельников захотел заняться честным трудом, перед ним открывался шанс, наверняка на такую должность особых квалификаций и не требовалось. Еще и в люди выйдет! Но потом подумало, ведь это же старый лютовчик; каким замерз, таким уже и замерз — со всей своей подозрительностью, с мрачной гримасой на квадратной роже, со своим ножиком.
Но, поскольку свежий теслектрический поток все еще бушевал в голове, на этом одном кривые, незавершенные замыслы еще не кончились.
— Быть может, вы уже развели какие-нибудь съедобные растения, господин Бусичкин?
Тот указал на кювету с растением женьшень. «КИТАЙСКИЕ ДОКТОРА ЧЕРНЫМ КОРНЕМ ЖЕНЬШЕНЯ, ЯКОБЫ, ЛЕЧАТ РАЗЛИЧНЫЕ ЛЕДОВЫЕ БОЛЯЧКИ». Это какие же? Передвигая керамические горшки, тут же родило две новые вариации: раз, нельзя ли таким методом добыть лекарство от Белой Заразы, и за сколько тайна медикамента пошла бы на харбинском рынке; два, ведь китайцы точно таким же способом разводят свой черный опиум, о котором на обеде у семейства Белицких Пьер Шоча чудеса рассказывал. Может ли, действительно, быть он простой смесью, то есть, молотым тунгетитом, добавленным в обычный маковый концентрированный сок. Не должны ли они поначалу вырастить на ледовой почве мак, а только потом собирать из их головок черный сок? Я-оно запачкало рукав чесучового пиджака; стирая пятно смоченным слюной пальцем, словно от трения янтаря вы искрило третью идею: а вдруг вся эта Белая Зараза, с которой пришлось сражаться на Тихоокеанском Флоте доктору Конешину, не является ничем иным, как обычной микробной болезнью, разносимой напитанными тунгетитом, на тунгетите выросшими, микробами? Нашелся ли уже какой-нибудь Пастер, который бы изолировал и под микроскопом осмотрел ледовые бактерии? Быть может, все хлопоты с лечением Белой Заразы берутся оттуда, что ее бациллусы не размножаются, не травят и не умирают, как бациллусы Лета, но управляют ими биология и медицина Зимы, то есть, наивысшего холода и единоправды, наименьшей энтропии — возможно, все эти моряки и обитатели Владивостока больны порядком?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
