сильно.
Наконец кто-то вызвал полицию, сообщив о психе, швыряющем из окна вещи. Полицейские прибыли, но, увидев, кто именно кидается вещами, ничего не сказали. Только подчистили за Карпински мостовую, смущенно и без слов.
Генри проспал до обеда, а когда поднялся, то вышел из дому, пока никто его не увидел. Мать — особа милая и изнеженная — услышала только, как завелась машина, и заскрипели по гравию покрышки. Генри уехал.
Вел он медленно и подчеркнуто осторожно. Казалось, надо выполнить одно очень важное дело, хоть Генри и не был уверен, в чем, собственно, это важное дело состоит. Однако важность не могла не сказаться на том, как он вел машину.
Когда Генри приехал к Анне, та уже завтракала. Служанка, впустившая Генри в дом, относилась к хозяйке, словно та — инвалид, однако девушка уплетала завтрак с завидным аппетитом и между делом умудрялась записывать что-то в школьную тетрадь.
А писала она свою книгу — и писала со злобой.
Напротив Анны за столом сидела мать, и творчество дочки — занятие столь непривычное — заставляло ее нервничать. То, как резко и дико скользил карандаш по бумаге, оскорбляло и тревожило мать. Она знала, о чем пишет дочь, ведь Анна давала ей почитать рукопись.
Приезду Генри мать Анны обрадовалась. Генри ей нравился, и она надеялась, что жених поможет изменить дурной настрой дочери.
— О, Генри, милый, — сказала она, — ты уже слышал добрые вести? Матушка тебе не передавала?
— Я не говорил с матерью, — сухо ответил Генри.
Поникнув, мать Анны произнесла:
— О… Этим утром я целых три раза созванивалась с твоей матушкой, и она говорит, что к тебе есть серьезный разговор — о том, что случилось.
— И-и… — протянул Генри. — В чем же хорошие новости, миссис Гейлер?
— Ему дали работу, — подала голос Анна. — Разве не превосходно?
Кислое выражение на ее лице говорило, впрочем, что новость все же не столь превосходная. А еще — что и сам Генри не столь уж и превосходен.
— Бедняга… с которым вы познакомились прошлой ночью… мистер Карпински… — залепетала мать Анны. — Получил работу. Замечательную работу. Ваш отец и отец Анны сегодня утром позвонили: сказали, что по их просьбе Эд Бачуолтер принял его в «Дельта кемикал». — Ее мягкие карие глаза увлажнились, словно бы умоляя Генри согласиться, дескать, нет в мире ничего такого, чего нельзя поправить одним махом. — Разве не замечательно, Генри?
— Я… Думаю, это лучше, чем ничего, — ответил Генри. Легче ему не стало.
Его безразличие сокрушило мать Анны.
— Ну что еще можно было для него сделать? — умоляюще вопросила она. — Чего еще, дети, вы хотите от нас? Нам и так плохо. Мы стараемся для бедного человека, и если бы в наших силах было помочь бедной женщине, мы бы и ей помогли. Ведь никто не знал, чем все обернется. Любой на нашем месте поступил бы именно так — когда творятся столь ужасные вещи! Похищения, убийства — бог знает что! — И она расплакалась. — Анна пишет роман о нас, словно мы какие-то преступники, а ты приходишь и даже не улыбнешься, какую бы весть тебе ни сообщили.
— Я не говорю, будто вы преступники, — возразила Анна.
— Но пишешь о нас вовсе не лестно. Тебя почитать, так твой отец, я, отец Генри и его мать, а еще Бачуолтеры и Райтсоны, и еще многие другие только порадовались, когда столь много людей осталось без работы. — Мать Анны покачала головой. — Но мне не радостно. Депрессия отвратительна, просто-напросто отвратительна. А что я могу поделать? — пронзительно сказала она.
— Книга не о тебе, — сказала Анна. — Она обо мне. И я в ней — самый дурной герой.
— Но ты замечательный человек! Очень замечательный, — защебетала мать, перестав плакать и улыбнувшись. Она задвигала локтями, словно мелкая пташка — крыльями. — Дети, давайте же вместе порадуемся! Ведь все будет хорошо! — Она обернулась к Генри. — Генри, ну улыбнись…
Генри знал, какой улыбки от него ждут — той самой, которой дитя улыбается, когда взрослые пытаются его утешить. Прежде он улыбнулся бы машинально, но только не сейчас.
Главное было показать Анне, что он — не узколобый кретин, каковым она, должно быть, его полагает. Не улыбнувшись, он добился кое-чего, однако следовало проявить себя более мужественно и решительно. И тут его осенило. Генри понял, какое неизвестное, но очень важное дело его беспокоит.
— Миссис Гейлер, — сказал Генри, — думаю, нам с Анной следует навестить мистера Карпински и выразить ему, как мы сожалеем о случившемся.
— Нет! — воскликнула мать Анны. Воскликнула резко и быстро. Даже чересчур резко и быстро, с паникой в голосе. — Я хочу сказать, — повела она руками в воздухе, словно бы что-то стирая, — об этом уже позаботились. Ваши отцы поговорили с ним. Попросили прощения, дали работу и… — Тут ее голос затих, словно она услышала себя со стороны.
Мать Анны поняла: она не может принять саму идею того, чтобы Генри и Анна повзрослели и взглянули в лицо трагедии. Она признавалась, что сама так до сих пор и не выросла, не научилась смотреть в лицо трагедии. Признавалась, что самое прекрасное, что можно купить за деньги — это детство длиною в жизнь…
Мать Анны отвернулась. Никак иначе она не могла сказать детям, мол, если считаете нужным, то ступайте и поговорите с Карпински.
Генри и Анна уехали.
Стэнли Карпински сидел у себя в комнате за столом с львиными ножками. Легонько прикусив большие пальцы рук, он смотрел на середину столешницы, где лежало то немногое, что не вылетело в окно на рассвете. Карпински спас главным образом книги в потрескавшихся переплетах.
На лестнице послышались шаги — поднимались двое. Дверь Карпински запирать не стал, так что стучаться пришедшим нужды не было. В дверном проеме появились Генри и Анна.
— Неужели? — поднялся Карпински из-за стола. — Король и королева вселенной. Большего сюрприза я ожидать просто не мог. Проходите.
Генри натянуто поклонился.
— Мы… Мы пришли сказать, что нам очень жаль.
Карпински поклонился в ответ.
— Большое спасибо вам.
— Нам очень жаль, — сказала Анна.
— Спасибо.
Последовала неловкая пауза. Генри с Анной не думали заранее, что говорить, приготовив лишь первые свои фразы. И все-таки ждали, наверное,
