Я тоже буду так жить!
Я бодро присел еще раз, напялил перед зеркалом улыбку и пошел.
Глянул на церковный календарь у двери. Так… Сегодня шестое июля… “Святая Аграфена, канун Ивана Купалы. Положено утром париться в бане, купаться до позднего вечера с песнями и играми.
Заготавливать веники”.
Точно. Вот так и буду жить, только прелестями. Почему нет?
“На Аграфену хорошо сажать репу. Репа, посаженная на Аграфену, особенно крепка”.
И я буду крепок, как репа!
Сияя, я вышел на кухню.
Настя была веселая, румяная, совсем не такая, как приехала сюда, абсолютно измученная. Жизнь на воздухе, несмотря на все здешние ужасы, ей к лицу. Батя был уже за столом, не брякал, но сидел мрачный… Да, видимо, насчет вздохов только во время зарядки я не прав.
Настя ставила в стеклянную банку вымытые, пускающие зайчики
(давно их такими не видел) ножи и вилки. Молодец!
– Всем привет! – Я, сияя, уселся.
Батя не ответил. Решил повредничать? Ну что ж – схлестнемся, батя! Могу!
Настя положила каши… Вот это каша! Отец ел молча, глядя куда-то в неизведанное. Пока, к счастью, настроение Насте не испортил… но испортит, если будет такой!
– Сегодня рано утром… – медленно проговорил он.
Долгая пауза. Интересно, жевать нам можно – или лучше подождать?
Ладно, подождем. Хотя, в общем, мысль его понятна: он встал рано, как и положено труженику, а мы позорно спали. Что дальше?
– Я встал – вы еще спите…
Ну, это мы уже поняли.
– Решил на рынок сходить…
Это похвально! Но что-то не видно, чтобы он что-то купил… ни луковицы, ни морковки! Ходил, видимо, с целью научного изучения, как всегда.
– Так вот! – заметив мою ухмылку, припечатал гневным взглядом. -
Посмотрел!
Тоже дело.
– И что я увидел?
…Лекция, видимо, на час. Каша остынет. Зачерпнул, медленно, вежливо поднес ложку ко рту. Так можно?
– Продают уже картошку. Свежую… Хорошую! Гладкую, розовую…
– Ну вот – а ты не верил в фермерство! – бодро произнес я. Надо перехватывать инициативу – не то завтрак затянется до ужина, а хотелось бы еще заняться кое-чем.
– …И почти на всех лотках табличка – специально пишут, чтобы покупали: сорт “Невский”!
Тут уже была настоящая пауза. Как-то он никогда об этом не говорил. Казалось, уже и забыл… “Невский” – сорт картошки, очень удачный, выведенный его покойной женой Лизой, погибшей прошлым летом под автомобилем. С тех пор он никогда об этом не говорил, и вдруг – сегодня. Годовщина? Да нет, она в августе погибла.
– Вот так! – проговорил он в полной тишине (даже птички умолкли).- Лизы нет уже на свете – а сорт ее всюду продают!
Я подумал сперва сказать что-нибудь вроде: “Но это же хорошо, когда после человека остаются его творения – тем более такие наглядные!”… Но не сказал. Все это пустой звук! Умершему от этого навряд ли легче.
Мы с Настей долго молчали, потом осторожно начали есть.
– Я вот думал сегодня ночью…
Ложки снова застыли в неподвижности.
– …Мозг после смерти сколько живет?
– Не знаю… несколько минут, наверное, – пролепетал я.
– О чем я все время думаю… и простить себе не могу, – проговорил он. – Когда я прибежал… а она на асфальте лежала…
Может, она могла еще меня слышать? А я – ничего ей не сказал!..
Пауза. Да-а… Выступил батя! Разбередил всех нас – у Насти даже ложка задрожала, а сам он, похоже, уже успокоился. Спокойным движением, уверенно вытянул руку, пощупал бок чайника – горячий ли? – как это он, собственно, делает всегда.
Потом он, низко пригнувшись, словно принюхиваясь, стал что-то разыскивать на столе.
– Ч-черт знает что! При Нонне был порядок, все стояло на месте, а теперь ни ч-черта не найдешь!
– Слушай! – Я быстро, с улыбкой повернулся к Насте… Срочно надо что-то сказать, чем-то отвлечь, пока не поздно…
Поздно! Она глубоко вдохнула, удерживая слезы, но слеза уже покатилась по ее круглой щеке. Она выскочила, задребезжав стулом. Надо за ней.
– Слушай, ну извини его, а? Старый человек, загрустил!
– Грустить можно никого не обижая! – резко задрала голову, но слеза уже выкатилась и из другого глаза.
Я заглянул на кухню: отец задумчиво пьет чай. Как же мне сделать тут нормальную жизнь? Невозможно. Хоть я пытаюсь. Но окромя меня
– никто! Я почему-то должен все терпеть и улыбаться – а больше никто даже и не пытается что-то улучшить, наоборот – все норовят сделать как можно хуже! Неужели так надо?
– Ну, понимаешь, – заговорил я, – пришли к нему тяжелые мысли…
– А у меня, – она резко повернула ко мне заплаканное лицо, – у меня, думаешь, нет тяжелых мыслей? Может, только такие и есть! И все равно я приехала к вам, улыбалась, как дура, все делала – перемыла вековую вашу грязь… А он… руку не может протянуть за кружкой… сразу обвиняет!
– Ну… он не нарочно!
– И я не нарочно!
– Ну ладно… пошли помиримся! – Я обнял ее за плечи.
Когда-то и моя выносливость кончится!
Настя вывернулась из-под руки:
– Нет! Все! Сейчас схожу на озеро, немного успокоюсь – и уезжаю!
Ушла. Я заглянул в кухню. Батя тоже ушел.
Я заглянул к нему – раскорячась над столом, увлеченно пишет и даже чему-то улыбается. Забыл, видимо, все, о чем только что говорилось. Молодец! Мне бы так выучиться! Но – не выйдет…
Да-а… А мы еще обвиняем во всех наших бедах кавказцев! А мы сами себе кавказцы! Впрочем, я вспомнил недавний бой в гараже… и кавказцы “сами себе кавказцы”!
Заглянула Настя, уже аккуратно причесанная, с рюкзачком на спине.
– Уезжаешь все-таки?
Она весело кивнула: вся уже в предвкушении.
– А… – Я показал глазами в сторону бати.
Она отрицательно мотнула головой.
И действительно, ее можно понять – он пишет себе, ничего не слышит, – ничего не помнит, что только что было. Захочешь напомнить ему- он удивленно сморщится: “А чего было?”
– Ладно… – Я вышел с ней на крыльцо.
Неужто действительно – “нет в жизни счастья”? И правы те, кто пишет это у себя на груди? Неужели же нельзя ничего сделать.
– Слушай, не уезжай! Зайди к нему… он все уже забыл, уверяю тебя! Нормально поговорите! И все пройдет.
– Нет. Я когда ехала, действительно думала, что все будет хорошо. Аон…
– Ну, слушай… Хватит уже! – не выдержал я.
– Это тебе хватит! – выкрикнула она. – Все!
Она сошла с крыльца на дорожку.
– Но пойми… мать же в больнице! – кинул я последний аргумент.
– Кматери я заеду, – с достоинством произнесла она, нажимая на слово “матерь”, как бы желая подчеркнуть, что “матерь”-то она не забудет- а вот такого отца!.. про него что-то определенное сказать сложно.
Ну и ладно! Моя выносливость тоже не бесконечна!
– Ну хорошо. Пока, – сказал я по возможности сухо.
Она мрачно кивнула и пошла.
Да, с ее крутым характером нелегко. Ей и самой с ним нелегко!
Хотя, может, для дел – такой лучше?
Я смотрел, как она поднимается по песчаному нашему переулку.
Вернется ли сюда еще? Это очень важно. Это очень многое в ней покажет! А пока… я смотрел ей вслед. Она поднялась до поворота на шоссе. Обернется ли перед тем, как исчезнуть? Обернулась, улыбнулась, помахала рукой… Ну слава богу!
В блаженстве, вытянув ноги, я посидел на скамейке, погрелся на солнышке. Заслуженный отдых. Но надо вставать и идти! Устал?
Ведь день только начался! Ждет уже следующий объект. А ждет ли?
Я встал, огляделся… Хоть бы пейзаж запомнить, а то потом и не докажешь себе, что было лето! Во всех садах шикарные цветы – кроме, разумеется, нашего.
Так. Я отпечатал картину в мозгу… Это я как бы отдыхаю на даче.
Батя писал не поднимая головы. Не реагирует. Никакой реакции! Но постепенно я додул, что это отсутствие всяких реакций и есть реакция, причем довольно резкая. Мол, вам на меня плевать – и мне на вас тоже!
Неслабо. Остается и мне уйти в себя. Но не стоит. Все равно за обедом (который, видимо, мне предстоит готовить) мы помиримся. В крайнем случае – за ужином. Поэтому не стоит занимать мрачностью день. Помиримся с ходу.
Я с громким дребезжаньем подвинул к его круглому столу второй стул, уселся. И положил руку на рукопись. Он испуганно вскинул глаза.
Похоже, я все сочинил про него: он действительно ни о чем постороннем не думал, все забыл. И сейчас удивился: чего это я?
Постепенно в его глазах проявилось узнавание: а… вот это кто?
И что же?.. Минута близости отца и сына?.. Ну давай. Только недолго! – не удержавшись, он кинул взгляд на часы. Да, крепок батя – ничем его не собьешь!
– Что… уехала Настя? – проговорил он.
Мол, раз хочешь о душевном – давай.
– Уехала.
Мы вздохнули. И у меня мелькнула мысль о работе: надо бы прощание с Настей записать!
Нет уж! Сиди! Общайся! Должны мы хоть когда-нибудь с ним по-человечески общаться? Или нет? Батя нетерпеливо заерзал.
Слегка шутливо я вытянул ручку из его пальцев… ну и ручка, все пальцы его в чернилах!
