Вдруг, остановившись, он азартно ухватил колос.
– Зацвела наконец-то! – Он отпустил стебель, колос пружинисто закачался.
– Рожь? – думая о своем (что там, в больнице?), пробормотал я.
– Что-о?! – рявкнул батя.
– Рожь, говорю, зацвела, – повернулся к нему я, отвлекаясь от мыслей.
– Рожь?! – Отец выкатил на меня свои жгучие очи. – Рожь?!
Со школьных времен я так его не пугался.
– Не рожь? – пробормотал я. -…Пшеница?
– Тысячу раз тебе рассказывал! Не слушаешь, что ли, ни черта?! -
Он вдруг шагнул в поле, ломая с хрустом стебли. – Иди сюда!
– Да ладно… зачем? Я все понял.
– Что ты понял?! – (лютует батя). – Иди сюда!
Я шагнул к нему. Он зорко отыскал самый крупный колос: ухватил, безжалостно отломал (ему, наверное, можно?), резко распотрошил и поднес к моему лицу.
– Смотри уж… раз ни черта не знаешь! Вот видишь – под пленкой, в закрытом чехле, – и пыльник желтый вон торчит, и рыльце, пушистое! Дошло теперь? Пшеница – типичнейший самоопылитель, а рожь, которой тут, слава богу, нет, – мрачно усмехнулся, – наоборот – типичнейший перекрестник. Перекрестное опыление.
Поэтому когдарожь цветет, тучи пыльцы над полем висят. А тут что мы видим? Додул? – Отец уставился на меня.
По тропке шел какой-то мужичок и решил, видимо, похозяйничать:
– Эй! Вам делать, что ли, нечего? А ну выходите оттуда!
Батя, резко повернувшись к нему, кинул на него взгляд такой ярости (“Что-о? Это тымне предлагаешь с поля уйти?!”), что мужичок сразу что-то такое почувствовал, стушевался и, бормоча себе под нос, удалился.
Лютует батя!
Обратно мы возвращались молча, в мрачных размышлениях. Он, видно, думал с отчаянием, что жизнь, целиком отданная сельскохозяйственной науке, пропала даром, раз родной сын (о, ужас, ужас!) не отличает рожь от пшеницы.
А я думал, что без Нонны, очевидно, лютость станет нормой нашей жизни.
Мы молча прошли в калитку. Оча, важно раздувшись, стоял на тропинке и, видимо, не собирался нам ее уступать. Такие у них законы, очевидно. Видимо, на сестре потом никто не женится, если уступишь!
– Что встал?! – вдруг рявкнул батя. – В землю врастешь!
Своей жилистой крестьянской рукой он легко сдвинул Очу с дороги.
Тот чуть не упал, замахал руками, как крыльями, – но не улетел.
Вот так, дорогой мой Оча! Образ дряблого, безвольного интеллигента, увлеченного лишь своей наукой и ничего не замечающего, придется пересмотреть! Коренным образом! Просто некогда было бате показывать себя – а вот теперь любуйся!.. Я, кстати, тоже такой. Характер бойцовский, отцовский. Война? Война!
Я огляделся. Битте наконец вылез из “ямы”, неторопливо (куда спешить рабочему человеку) вытирал ветошью руки.
– На… держи! – Левин протянул ему деньги. Но Битте не торопился подходить… Кто к кому должен подойти – это еще вопрос!
Вдруг между заказчиком и исполнителем вклинился Оча, навис своей могучей тушей над тем и другим.
– Теперь всемне будут платить! – величественно проговорил
Оча, протягивая руку к Левину. – Дай сюда!
Я, совсем уже собравшись уйти, обернулся на крыльце.
Война?.. Война! Левин своими насмешливыми глазками-бусинками разглядывал Очу.
– Да пошел ты! – проговорил он и, обойдя Очу, дал деньги Битте в руки. Тот не спеша спрятал их в карманчик и, не обращая на Очу никакого внимания, пошел за ограду.
Война?.. Война!
Левин сел в тачку, завелся и поехал прямо на Очу. Тот стоял не двигаясь. Кто кого?
“Битва при Валерике. Слова М. Лермонтова. Музыка народная.
Исполняет Валерий Попов”.
И что? Никого уже не боюсь! Левин, потеснив все же Очу, уехал.
Битте ушел. И Савва вряд ли вступится. Ну что ж… Раз я это затеял – мне и расхлебывать. Батя мой союзник! Я хотел было раньше уйти, но теперь, специально оставшись на крыльце, смотрел на Очу. Ну что?!
Оча торопливо тыкал пальчиком в свой телефончик… Подкрепление?
Давай!
О господи!.. Секунду назад я был уверен, что ничего не боюсь (и так оно и было)… а теперь – боялся буквально всего! Кто все так запутывает- причем именно возле меня? Теперь всего боюсь. По переулку спускалась дочурка! Как всегда кстати! Тут малая кавказская война – а она явилась!
Я глядел на нее… Кукушонок! Как в гнезде у маленькой птички мог завестись такой крупный, неуклюжий птенец? На меня, что ли, похожа?
Она шла тихо улыбаясь, еще не видя меня, но заранее предвкушая, как мы удивимся и обрадуемся, увидев ее! Она же не предполагает, что тут война, – надеется порадоваться… О господи, что за жизнь?!
– Эй! – окликнула она с тропинки.
– Эй! – весело откликнулся я.
Только что собрался позлобничать – но снова надевай радостную улыбку! Так скоро кожа треснет!
Мы обнялись. Вошли на террасу. Батя ждал нас там (или случайно вышел?).
– Мила моя! – простонародно проговорил он, обнимая внучку.
Мы сели, глядели друг на друга.
– Мать-то в больнице! – сказал я.
– Да, я знаю! – энергично заговорила она. – Она с утра мне сегодня позвонила – я уже была у нее, лекарство привезла! Так что…
Молодец! А я сволочь! Все утро тут сочинял!
– Ну… так теперь я к ней поеду? – Я поднялся было с табурета, но вдруг почувствовал, что уже устал.
– Да я уже сделала там все более-менее… – задумалась она.
– Ну и как там? – спросил я.
– Отвратительно! – пробасила дочка. – В палате восемь человек, все харкают, блюют – в туалет не могут выйти! Я пошла к сестре, а та говорит: “А что вы хотите? Здесь больница, больные люди!” -
Дочурка раздула ноздри. Характер бойцовский, отцовский -…Надо ее оттуда забирать!
– Как – забирать? – вскричал я.
Сколько тут всяческих проблем – еще жена снова вернется…
Оча, увидел я, вышел на развилку и нетерпеливо глядел вдаль по шоссе… подкрепление? Ай да джигит – один не может справиться с мирным населением!
Надо срочно сматываться! Куда? Дорога, похоже, перекрыта. Только морем.
– А давайте на лодке покатаемся! – жизнерадостно предложил я.
Энтузиазма мой призыв не встретил. Дочь никогда не соглашается из упрямства, батя тоже глядел скучно – его в данный момент, кроме здоровья, необходимого для окончания его работы, не волновало ничто. Один я тут такой, безумный гребец… Но объяснять им сейчас мою тягу к гребле будет трудно… не стоит пока пугать. Лучше побуду идиотом – мне не привыкать! Взять весла в руки – и угребать! Вот только с Саввой у нас отношения отвратительные. Может, батя весла попросит?
– Счас, только переоденусь, – проговорил я беззаботно
(беззаботность как раз дается трудней всего). – А ты сходи пока за веслами! – вскользь кинул я бате и направился в свою комнату.
– Сам возьми, – проскрипел батя. Упрям, даже когда понимает, в чем дело, а уж когда не понимает – тогда особенно!
Вязать узлы и бежать на вокзал? Слишком волнительно! Покатаемся, поглядим со стороны… Неужто ничего не понятно? Я в отчаянии глядел на батю. Смотрит он когда-нибудь на людей? Понимает, что здесь закрутилось? Знает хотя бы, кто тут живет? Навряд ли.
– Ну, сходи… в виде исключения! – Я продолжал улыбаться.
– Я тут аб-солютно никого не знаю! – высокомерно проскрипел он.
Молодец! Хорошо устроился. Это только мне выпало такое несчастье- всех знать.
– И правда, пап! Ты чего придумал? Я вам капусту привезла, -
Настя вытащила из рюкзака кочанчик, – сварю вам счас отличные щи…
– Наливайте, мама, щов, я привел товари-щов, – задумчиво произнес батя и удалился.
– А ты чего? Работай! – уставилась на меня дочурка.
Работать я скоро буду на том свете!
– Неужели трудно тебе покататься со мной на лодке?
– Папа! – обиженно пробасила она. – Я только что закончила тяжелый перевод! И тут звонит мать, я еду в больницу! Хотела немножко отдохнуть на даче – а ты устраиваешь непонятные скандалы!
Нет. Не объяснишь.
– А если я сам схожу за веслами? – Я заулыбался. – Тогда поплывем? А?! – воскликнул я бодро.
Весело подпрыгивая, я обогнул палисадники, развязно вошел во двор к Савве.
– Эй, хозяин! – небрежно окликнул я.
Какая, господи, мука!.. Похоже, нет хозяина. На крыльцо, зевая и почесываясь, вышла толстая Маринка, жена Саввы. Анчар, дремлющий в конуре, наконец проснулся и тихо зарычал.
– Чего надо? – зевнула она.
– Хозяин дома?
– Нажрался, спит… Отпуск у него! А чего надо?
– А весла нельзя взять? Покататься решили!
– Что, Нонка, что ли, приехала? – Подпрыгнув радостно, как девчонка, она повернулась к нашей усадьбе.
– Да нет. Дочка.
– А-а-а, – равнодушно проговорила она, снова вонзая пальцы в пышные пряди, мелко почесываясь. – Ну, возьми, – кивнула она в сторону сарая и, стукнув дверью, ушла.
Дорога в сарай лежала, между прочим, мимо Анчара… но это уже мелочь по сравнению со всем остальным!
Мы плыли молча, только хлюпали весла. Настя на корме обиженно курила. Не любит, когда ее что-то заставляют делать… А что это для ее спасения, ей не объяснишь.
