я проходил мимо его помещения, с тем чтобы я прочитал отрывок и объяснил его. Я сказал ему, что это тайна, которую никто не мог объяснить, даже пастор. Но это его не удовлетворило, и я оставил его продолжающим размышлять об этом.
Он, должно быть, был членом одной из тех негритянских церквей, что находятся в Нью-Йорке. Поскольку, когда мы стояли у причала, я вспомнил эту делегацию из трёх по виду преподобных старых негров, которые помимо своего естественного церковного облачения носили по-квакерски укороченные чёрные пальто, широкополые чёрные шляпы и белые шейные платки; эти цветные господа позвали его и оставались больше часа, разговаривая с ним на пороге его кухни, и, прежде чем уйти, ступили внутрь, плавно закрыв двери, а затем мы услышали какое-то чтение и проповедь, а после – псалом, и раздалось благословение; затем дверь открылась снова, и конгрегация вышла в великом поту, вследствие чего я полагаю, что камбуз был часовней и настолько маленькой, что там было всего одно место помимо печи.
Но, несмотря на его религиозность и задумчивость, этот старик иногда использовал некие скверные слова, особенно холодным, влажным бурным утром, когда он должен был встать перед рассветом и разжечь огонь при перекатывающемся через борт море, время от времени мчавшемся к его печи. Поэтому, при этих обстоятельствах вы не смогли бы его обвинить в чём-то очень серьёзном, и если он действительно хоть как-то отрывался от дел, проверяя на прочность характер старого Иова, то только ради работы по разведению огня посреди воды.
Не будучи вообще опрятным в своём помещении, этот старый повар очень заботился о другом: у него были горячая любовь и привязанность к своей кухне. В ясную погоду он распластывал подол старого жакета перед дверью в качестве циновки и ввёртывал маленький кольцевой болт в дверь для дверного молоточка, написав на двери своё имя «г-н Томпсон», используя для этого немного красной охры.
Матросы говорили, что он жил за углом баковой площадки, напротив полюса Свободы, потому что его кухня находилась как раз позади фок-мачты и занимала собой почти четверть этой площадки.
Матросы используют всё своё воображение для обозначения событий в плавании на борту судна. Когда человека вешают в море, что всегда делается на одной из нижних нок-рей, они говорят, что он «прогулялся Лестничным переулком и сошёл вниз с Рулевой улицы».
Г-н Томпсон был большим близким другом стюарда, солидного, щегольской внешности мулата, который когда-то был парикмахером на Западном Бродвее и носил имя Лэвендер. Я упоминал великолепный тюрбан, который он носил, когда г-н Джонс и я навестили капитана в каюте. Впрочем, он никогда не надевал этот тюрбан в море, а носил необычную копну завитых волос, точно такую же, как большая, круглая щётка, используемая для мытья окон, называемых окнами Папы Римского.
У него имелись хорошие парфюмы на кёльнской воде, которой у него было весьма много, поскольку она осталась от его торговли в Западной Бродвейской компании. Все его одежды, будучи, главным образом, поношенными костюмами капитана лондонского лайнера, с которым он побывал во множестве предыдущих путешествий, были высоким криком моды и любого цвета и покроя. У него были костюмы бордового цвета, и костюмы табачного цвета, и красные бархатные жилеты, и палевые, и панталоны цвета самородной серы, и несколько полных комплектов чёрных костюмов, которые при его тёмным лице делали его похожим на лицо духовное, вроде серьёзного молодого цветного джентльмена с Барбадоса, получившего приход.
Он носил необычное большое толстое кольцо на указательном пальце с чем-то, что он называл настоящим алмазом, хотя камень был очень тусклым и выглядел скорее как стеклянный глаз, а не как-то иначе. Он очень гордился своим кольцом, и всегда вызывал к нему чьё-либо внимание, указывая на украшенный им палец.
Он был сентиментальным чернокожим и читал «Трёх испанцев» и «Шарлотту Темпл», и носил локон завитых волос в кармане своего жилета, который он часто добровольно предъявлял людям, поднося к своим глазам носовой платок. Каждый прекрасный вечер, на закате, эти двое, повар и стюард, использовали для того, чтобы усесться на небольшой полке в камбузе, прислонившись друг к другу, как сиамские близнецы, чтобы удержаться от падения с маленькой полки; и там они оставались до окончания темноты, куря свои трубки и сплетничая о событиях, произошедших в течение дня в каюте. И иногда г-н Томпсон снимал свою Библию и прочитывал главу, как наставление Лэвендеру, которого он знал, к прискорбию, как расточителя и весёлого обманщика на берегу, увлекающегося каждым юным неблагоразумием. Он читал ему историю жены Потифэра и ставил ему в пример Иосифа как молодого человека прекрасных принципов, которому он должен подражать и больше не оказываться виновным из-за своей неосмотрительности. И Лэвендер смотрел серьёзно и говорил, что он знает, что всё это так: он был злым молодым человеком и знал об этом – он разбил очень много сердец, и множество глаз из-за него истекли слезами в Нью-Йорке и Ливерпуле, в Лондоне и Гавре. Но что помогало ему? У него не было красивого лица, и прекрасной копны волос, и изящной фигуры. Виноват был не он, а другие, поскольку его очаровывающая личность поворачивала все головы и подчиняла все сердца везде, куда бы он только ни пришёл. И потом он мог выглядеть очень серьёзным и кающимся, когда, подходя к небольшому стеклу и проводя своей рукой по волосам, видел, как двигались его бакенбарды.
Глава XVIII
Он пытается развивать своё мышление и рассказывает о некоем Бланте и его соннике
Как я уже говорил, в воскресенье днём у меня было несколько часов отдыха, и я решил потратить их с пользой для развития своего ума.
Моя койка была верхней, и прямо у меня над головой располагалось круглое оконце, или круглый кусок толстого матового стекла, вставленного в палубу для пропуска дневного света. Это был унылый, неровный свет, хотя сам я часто с тревогой поглядывал, не закрыто ли внезапно это круглое оконце, поскольку каждый раз, когда кто-либо наступал на него при ходьбе по палубе, оно на мгновение закрывалось; и ещё хуже было, когда катушку с тросом бросали прямо на него, и она оставалась там, пока я сам не одевался и не поднимался, чтобы её удалить – своеобразное прерывание моих исследований, – что меня очень раздражало в тот момент, когда я усердствовал в чтении.
Однако я был рад любому свету вообще, попадающему вниз в ту мрачную полость, где мы прятались, как кролики в кроличьем садке; и это было самое счастливое для меня время, поскольку, когда все мои сотрапезники спали, я по утрам мог лечь на спину, смотреть вниз и читать в сравнительно тихом уединении.
Я уже прочитал две книги, данные мне взаймы Максом, в чьи руки они попали при дележе имущества матроса, который выскочил за борт. Одна была перечнем морских кораблекрушений и бедствий, а другая оказалась большим чёрным томом с надписью «Белая горячка» большими золотыми буквами на обороте. Им оказался популярный трактат на предмет этой болезни, и я вспомнил, как видел несколько копий в матросских книжных киосках у Фултонского рынка и на Южной улице в Нью-Йорке.
Но в это воскресенье я вынул книгу, ожидая получить больше знаний и изучить её как инструкцию. Она была предоставлена мне г-ном Джонсом, у которого была настоящая библиотека и который снял эту книгу с верхней полки, где она лежала весьма запылённой. Когда он отдавал её мне, то сказал, что, хотя я и иду в море, мне не стоит забывать о важности хорошего образования и о том, что в любой ситуации в жизни приходится тяжело, однако при скромности и ограничениях, в темноте или во мраке, но часы его досуга сохранили его разум и помогли углубить знания в точных науках. И он добавил, что хотя выход в море
