Он пригласил ее в Балтимор. Нет-нет, я не могу, сказала она, мотая головой и глядя в стол. Но она стала разрешать ему отвозить ее домой, в квартиру на Ламонт-стрит возле военной верфи. Он никогда не входил туда. Они сидели в машине и смотрели на качающиеся уличные фонари, выглядывающие из листвы, и ее голова лежала у него на сгибе руки. Иногда они включали радио, очень тихо, и слушали джаз. И так часов до десяти-одиннадцати вечера.
Однажды поздно ночью, когда Беннет не мог заснуть, он ей позвонил. Он сказал, что должен ее видеть. Она что-то ответила сонным голосом, он прыгнул в машину и приехал к ней домой. Не останавливаясь на светофорах. Когда он вошел, она была одета в белый хлопчатобумажный халат. Она шепнула, что надо тихо, потому что ее соседка спит. Они сели на диван, и Пенни заплакала. Ты просто держи меня, сказала она. Я больше не могу это выносить, сказал Беннет. Я знаю, ответила она. Они посидели молча, просто держа друг друга в объятиях. Потом она взяла его за руку и повела к себе в комнату. На следующее утро она разрешила ему дать ей те двести долларов, которые были нужны, чтобы выкупить из ремонта ее машину.
Они поехали испытать вызволенный автомобиль. Куда ехать — им было все равно. Они просто ехали, останавливаясь, где им вздумается. Был теплый сентябрьский день, и они ехали с опущенными стеклами. В середине дня они оказались на небольшой дороге к западу от Вашингтона. Солнце косо светило над соседним лугом, задувал легкий ветерок, взвихривая дорожную пыль. Они поставили машину у обочины и побрели по лугу. Пройдя с четверть мили, они с вершины холма заметили брошенный вагон, стоящий сам по себе среди травы. Как ни странно, никаких рельсов не было видно, будто вагон сбросили с неба. Они сбежали с холма и влезли в вагон через открытую дверь. Это был товарный вагон. В углах стояли мешки с мукой. Пенни и Беннет были одни, в вагоне было прохладно, лучи солнца проникали в двери и расплескивались световыми пятнами на мягком деревянном полу. Они стояли в этой прохладе вдвоем, потом, не говоря ни слова, она сбросила одежду, посыпала себя мукой и растерла ее по телу. Потом сделала то же самое с ним. Струйки муки приятно холодили кожу. Мучная пыль плавала в воздухе, вспыхивая в косых лучах солнца, окрашивая воздух белым. Они занялись любовью, прислонившись к стене. Потом они стояли, голые и белые, все еще не размыкая объятий, и она стерла у него с носа муку и шепнула: Я тебя не заслуживаю. Как ты можешь такое говорить? возмутился он. Не бросай меня никогда, сказала она, глядя ему прямо в глаза. Я тебя никогда не оставлю, ответил он. Он хотел, чтобы она тоже его никогда не оставила, но не сказал этого ей.
Она знала самые пышные сады в Мэриленде и возила его туда, обучая его видеть красоту в обыкновенных цветах — белых завитках маттиол, красных серединках китайской гвоздики, пухлых складках портулака. Она знала песни и цвета оперения птиц и показала ему овсянку, сойку, чибиса, поползня. Она знала все изгибы Чезапика.
Она рассказала ему, что на улице у теней холодные цвета, а у света — теплые, а в помещении тени кажутся теплыми, а свет — холодным. Он ей рассказал, что пузыри имеют форму шара, потому что у сферы минимальная поверхность при заданном объеме. Она ему рассказала, что морские анемоны и крабы-отшельники живут в симбиозе — крабы переносят морские анемоны с места на место. Он ей рассказал, что у гравитации есть изящное свойство одинаково ускорять все предметы, и потому космонавты обращаются по той же самой орбите, что их корабль, и парят внутри.
Когда она будила его на рассвете, чуть проводя кончиками сосков по шее, он иногда забывал, как его зовут.
~ ~ ~
Через два года после их свадьбы Бранскомб, самая престижная в Вашингтоне картинная галерея, проводила выставку современного классического реализма и пригласила Пенни выставить ее работы вместе с другими ведущими художниками этого направления. Работы Пенни рекомендовал Гонт. Директор галереи посетил мастерскую Гонта, когда Пенни там не было, и частным образом посмотрел засунутые за батарею полотна.
Беннет сидел на софе в гостиной, когда прочел восхищенное письмо директора. Он отшвырнул все прочие письма и заорал. Пенни несколько лет отмахивалась от его похвал, но вот похвала, от которой она отмахнуться не сможет. Впервые ее работы признаны публично. Люди приедут из самого Нью-Йорка, чтобы посмотреть выставку в Бранскомбе.
Я этого не буду делать, спокойно сказала Пенни. Как ты сказала? вскрикнул Беннет, не веря своим ушам. Я этого не буду делать, повторила она. У них выставляются Крески и Ингбретсон. Ну и что? спросил он. Я им неровня, ответила она. А что ты на это скажешь? спросил Беннет, размахивая письмом. Липпманн видел твои работы и говорит, что ты вполне на их уровне. Она вернулась к журналу, который читала. Черт побери, Пенни, заорал Беннет — впервые в жизни на нее заорал. Это же твой шанс. Что ты делала все эти пятнадцать лет? Училась писать, ответила она.
Они пришли на открытие. Пенни даже не представилась Липпманну, который кружил в толпе, пожимая руки. Беннет был так зол, что не мог смотреть на работы Крески и Ингбретсона. Он весь вечер просидел в кресле с бокалом красного вина.
Может быть, если бы он не настаивал, вышло бы по-другому. Какое у него право быть за нее честолюбивым? Не надо было на нее давить.
Нет, решил он, обдумывая задним числом, дело было не в его напоре. Дело было в Пенни. Она не верила в будущее. Она часто говорила, что не может поверить, что она замужем, будто отдала себя прошлому, одиночеству длиной в жизнь. Она не бросала свою мерзкую работу в кредитном союзе, хотя он умолял ее это сделать, посвятить себя целиком живописи. Он вполне достаточно зарабатывал для двоих. Но она не стала этого делать. Она не верила в свое будущее.
Она боялась превратиться в собственную мать, которая дважды в год приезжала на автобусе без предупреждения и оставалась на несколько дней. У нее были небрежно окрашенные волосы и дикий взгляд покрасневших глаз, но было видно, что когда-то она была красива. Беннет приходил домой и видел ее сидящей на крыльце дома. Он сообщал ей, когда должна прийти Пенни, и провожал в гостевую спальню. Она всегда приезжала усталой до предела, бросалась, не раздеваясь, на кровать и спала ночь напролет. Наутро Пенни начинала плакать — наполовину от радости при виде единственного человека, которого она любила кроме Беннета, наполовину от жалости к состоянию матери. Она ругала мать за неряшливую одежду и за то, что та не получает по чекам, которые Пенни ей посылает. Потом они обнимались и целовались, и Пенни готовила матери обильный завтрак и везла ее по врачам. Вечером они с матерью устраивали страшную стычку по поводу пьянства. Кончалось тем, что Пенни в слезах шла спать. Где-то через полчаса они слышали из своей спальни, как тихо открывается бар. Пенни умоляла мать переехать к ним, но мать всегда отказывалась.
Пенни повсюду носила с собой синий парчовый кошелек, где было пятьдесят долларов. Беннет никогда ее без него не видел. На ночь она клала его на столик возле кровати. Зачем это тебе? спросил он однажды. Просто на всякий случай, ответила она, и ничего больше не сказала. Будто ночью могло нахлынуть наводнение и унести ее от Беннета, от всех, кто мог бы ей помочь. Будто она каждый день ожидала, что ее уволят с работы, она вернется домой и увидит, что Беннет сбежал, ничего не оставив ей.
Даже на природе, которую она обожала, у нее на лице сохранялась та же безнадежность. Она могла улыбнуться, захваченная открывшимся видом, и тут же снова погрустнеть, и глаза у нее становились такими же далекими, как были. Этот взгляд стал личным врагом Беннета. О чем она думала? О загубленном детстве? О бедной матери? О воображаемой жизни из журналов?
Когда Беннет закончил мыть посуду, они сидели в гостиной при неярком свете. Она читала журналы по искусству при льющемся из кухни свете. Я все никак не могу научиться создавать настоящие картины, вздохнула она. А я уже одиннадцать лет занимаюсь у Гонта. Беннет промолчал. После нескольких лет возражений, когда она ныла о том, что никак не растет, он замолчал.
Давай потанцуем, сказала она. Она подошла к ящику, вытащила старую пластинку и опустила иглу на «Кто-то на меня смотрит». Они очень медленно пошли по комнате. Пенни отвернулась в сторону и закрыла глаза. Я не могу избавиться от резкости, сказала она. У меня картины как открытки. Беннет промолчал. Они медленно кружились, мимо дивана, мимо стола с резными ящиками, мимо гобеленового кресла. Кто-то на меня смотрит, кого я хочу видеть, я надеюсь, что это он, тот, кто на меня смотрит, подпевала Пенни пластинке. Они шли томными кругами. Комната на секунду осветилась фарами проехавшей машины, потом снова настала полутьма кобальтовых теней. У Беннета было такое чувство, будто он смотрит на себя из угла, смотрит на них обоих. Он ничего не говорил, он только смотрел, как проходит его жизнь, показанная через стекло комнаты и через призму этого момента. Песня кончилась, но они танцевали дальше. Они танцевали, будто музыка все еще играла, мимо дивана, мимо стола с резными ящиками, мимо гобеленового кресла. И он это видел все из своего угла. Они продолжали танцевать, медленно, без слов.
