— Вот она говорит, что деревни не видела, — сказал он и, смеясь, тряхнул длинными волосами.
— Что же, давайте, отправимся все вместе! В субботу праздник и воскресенье; а я по прошу на телеграфе мою товарку, чтоб меня заменила.
Итак, отправились на два дня в дальний путь. Ехали по железной дороге в третьем классе, потом вышли, гуляли в большом лесу, собирали землянику; потом ночевали в дальней деревне у крестьян, в каком-то сарае, на душистом сене; и, после длинного перехода по полям и лесам, опять вернулись к вечеру на маленькую станцию в лесу и сели в вагон.
И еще раз ходили гулять за город пешком, и Мурочка развернулась. Её прежнее чувство отчужденности прошло, она увидела, что все остались такие же, какие были раньше: и Аня, и Леля, и в особенности Гриша. Только она теперь гораздо лучше узнала их. С Гришей было так весело говорить, он так увлекался, когда рассказывал: глаза у него горели, он торопливо проводил рукою по длинным волосам и все строил планы будущего, — как он будет учиться в университете, а потом как станет жить непременно, непременно в деревне, самой глуши, где так много нужно людей…
Даже с Константином Яковлевичем Мурочка не дичилась и охотно бегала в пятнашки, когда вечером все собирались на дворе, а небо так великолепно пылало розовым огнем.
— Спасибо, спасибо! — говорила Мурочка, целуя всех на прощанье. — Мне так хорошо было, никогда не забуду.
Но домой она возвращалась с удовольствием.
Она бегом побежала по двору в общежитие. Там все блистало чистотою: стены и по толки были белее снега, полы желтые, как песок, большие окна растворены настежь. Сколько воздуха и света! Как прохладно!
Мурочка расцеловала Степаниду: кроме неё никого не было в общежитии. Чернышева уехала до конца каникул к подруге, а мадам Шарпантье должна была скоро вернуться.
Мурочка прохаживалась по комнатам, точно царевна в заколдованном пустынном замке, прибирала свои вещи и напевала песенку, ложась спать.
На другое утро, проснувшись, она увидела, как дождь барабанил по окну, и как текли потоки из труб. По небу неслись низкие тучи.
Как хорошо, что она успела нагуляться в ясные дни!
Она не вытерпела, накинула пальто, надела калоши и перебежала через мокрый двор к дедушке.
Большие часы в его комнате как раз били двенадцать.
— Можно? — спросила она, приотворив двери и заглядывая к нему.
— Да это, кажется, моя Марья Николаевна? — сказал Александр Максимовичу глядя на нее поверх очков, которые сползли ему на кончик носа. — Пора, матушка, пора. Загостилась.
Мурочка подошла к нему и поздоровалась.
— Мне было очень хорошо, но я соскучилась о вас, — сказала она. — И Дон-Карлоса еще не кончила. Можно?
— Можно. Только сначала расскажи деду про свои приключения.
Как приятно было опять видеть эту комнату, заставленную до потолка книгами, видеть опять дедушку в его большом кресле у стола, где лежали книги и знакомая колода карт. Только жалко было дедушки, который сидел тут, бедняга, пригвожденный болезнью к своему креслу, сидел один и скучал в хорошие летние дни, когда все веселились и гуляли. Как скучно было ему тут одному!.. И Мурочка рассказывала ему все подробно, особенно про Гришу.
Дождь перестал, опять показалось голубое небо.
— Не открыть ли окно? — заботливо спросила Мурочка.
— Пожалуйста.
Она растворила настежь обе рамы, и в комнату ворвался освеженный воздух и влажный запах березы.
XIV
Наташа
Все было новое.
Третий класс находился в самом конце коридора и был залит солнцем. Окна в нем были с двух сторон. И скамьи стояли иначе, можно было сидеть только по двое. Валентина сидела с Люсей; Лизе мать велела перейти на первую парту, и Мурочка потому сидела покамест одна.
Она летела, сломя голову, вниз по лестнице с каким-то поручением. В прихожей она наскочила на Грачеву, которая только что вошла с матерью.
— Здравствуйте! — сказала радостно Грачева.
— Здравствуйте! — отвечала Мурочка. Она тоже была рада видеть всех без исключения старых подруг.
— И я вас помню, у вас такая хорошая коса, — сказала мать. — Вы позволите поцеловать вас?
— Я все говорила Наташе, чтоб она с вами познакомилась, — продолжала госпожа Грачева. — Вы живете в общежитии? — У вас, верно, нет матери?
— Нет, — сказала Мурочка. — Моя мама давно-давно умерла.
Прозвенел звонок.
— Пора! — вскричала она. — Извините, мне еще надо в библиотеку.
И она умчалась, как ветер. Придя в класс, она увидела, что Грачеву посадили рядом с нею.
— Вы позволите? — сказала она.
— Как хотите, — вежливо отвечала Мурочка.
Грачева очень переменилась, выросла и не много похудела, и не имела того задорного вида, как раньше.
«Только бы неприятностей не вышло», — подумала Мурочка.
Но, к её удивлению, все обошлось благополучно.
После первого урока Грачева обернулась к Валентине и протянула руку.
— Будемте друзьями! — сказала она. — И под сказывать буду, если хотите.
При этом она виновато улыбнулась.
Валентина была уже не в прежнем воинственном настроении. Лето принесло её семье большое горе. Её сестра Гандзя, бедная, неспособная Гандзя, последняя ученица в классе, простудилась, заболела и умерла. Валентина любила сестру и страшно горевала. Она сидела теперь бледная, в черном платье, которое выделялось печальным пятном среди других коричневых платьев.
Мурочка рассказала Грачевой о болезни и смерти Гандзи.
— Я хочу, чтобы мы теперь стали все друзьями, — сказала Грачева, тряхнув кудрявой голо вой. — Вы увидите, я до бьюсь того, что Валентина меня полюбит. Я так люблю побеждать.
Много было нового в третьем классе.
Костырина ушла: ее перевели в другую гимназию. Андриевская не захотела сидеть рядом с Софронович, потому что поступила её двоюродная сестра, графиня Кушелева, скромная и милая девушка; обе кузины поместились на первой лавочке.
Наташа Грачева скоро подружилась с Мурочкой.
— Ты знаешь, — говорила она, — отчего я так люблю маму? Она добрая и справедливая, и всех нас равно любит. И мы все стараемся быть; как она. Если хочешь сама что сделать, всегда позволяет. Она смеется. «Моя вольница», говорить. Но это шутя; мы все ее слушаем. Но только все сами делаем. И я сама всегда училась. Захотела — выучилась читать сама, по газетам старым. Потом захотела узнать, что такое арифметика. Попросила мамочку учить меня. Но ей некогда; пришлось взять учительницу. Я ей сказала: «Учите меня тому и тому, да только поскорее! Мне десять лет, я хочу поскорее в гимназию».
— А про гимназию ты откуда узнала?
Как откуда? Мамочка училась в гимназии и много рассказывала, и я решила, что буду в гимназии, только дома немножко подучусь, чтоб девочки надо мною не смеялись. Только одному завидую: языков не знаю, как ты.
Расскажи еще про твою маму. Она мне ужасно нравится.
— Вот удивительно! Мамочка, все говорила: «Нравится мне та девочка с большой косой, дружись с нею поскорее». А мы тогда враги были…
— Я все сама, — рассказывала Наташа, — если вешалка оборвется или сестры порвут платьице или передничек, — сейчас зашью. Только не люблю шить. Мамочка всегда говорить: «Если неприятное дело — живей берись, не откладывай, чтоб поскорее отделаться!» И мамочка шить не любит, а, нечего делать, обшивает маленьких.
Оказалось, что Наташа была очень славная и добрая. Правда, её опрометчивость и резкость иногда отталкивали от неё, но в сущности она никому не желала зла. Мурочка удивлялась её самоуверенности и бойкости и думала: «Верно, дома она приучилась быть такой».
Мурочку привлекало в Наташе именно то, чего у неё самой было так мало: бодрость, веселость, самостоятельность и уверенность в себе.
Пока еще стояли теплые осенние дни, они много играли вместе на гимназическом дворе; потом наступили холода, пошли дожди, и в большую перемену оставалось только гулять взад и вперед по зале и рассказывать про себя.
Самое лучшее было то, что Мурочка и Наташа, Валентина и Люсенька вдруг загорелись страстным желанием учиться.
Дедушка Александр Максимович еще летом дал Мурочке две книги по истории. В них подробно рассказывалась борьба за независимость маленькой Голландии против могущественного Филиппа Испанского. Никогда еще Мурочке не приходилось читать такой книги. Она была в восхищении, прочитала добросовестно обе части, даже все скучные места, и рисовала себе воображаемые портреты всех тех людей, о которых там говорилось, — рисовала Маргариту Пармскую и благородного Эгмонта, молчаливого принца и Альбу. Наконец-то добралась она до правды, которой так жаждала всегда, — от няниных сказок к рассказам Агнесы Петровны, и, наконец, к настоящей, правдивой истории о людях, к такой книге, где всякое слово было истинно.
