(скорее всего они в них не попадают), а меня такая злость пробрала на своё непроходимое простодушие – словами не передать.
– Забирайте! – Недолго думая, резко вогнала ручку в обивку кресла, ровно в паре сантиметров от его паха и, пока он возмущённо ловил ртом воздух, попятилась обратно.
– А я сегодня решила дома отобедать. Как вижу не зря, – раздался откуда-то со спины холодный голос Ларисы. – Ну, раз все в сборе, можно накрывать на стол. Кира, мне нужна будет твоя помощь.
– Да... конечно, – пролепетала я и, в неловкой попытке подняться с колен, больно приложилась макушкой о столешницу. А встав таки на ноги, с резким стуком выложила перед Глеб Петровичем оставшиеся предметы. – Не стоит благодарности.
– Глеб, ты же сегодня в редакцию собирался, – вдруг обернулась Лариса, выходящая в тот момент из комнаты.
Вот и я думала, что собирался, иначе от меня в этом доме ещё с рассвета бы след простыл. Я уважала свою приёмную мать и не хотела нам лишних проблем. Вряд ли мои жалобы на стареющего ловеласа укрепили бы наши с ней хромающие отношения. К тому же мне совсем не хотелось поднимать против себя ещё большую волну недовольства.
– Так я на завтра перенёс. Статью нужно доработать, к тому же спина... – неубедительно промямлил Глеб Петрович, пряча бегающий взгляд за широким монитором. – И да, обедайте без меня, Мне что-то не хочется.
В тишине, царящей за наспех накрытым столом, отчётливо был слышен каждый глоток супа. Под задумчивым взглядом Ларисы, содержимое ложки то и дело грозило пролиться, так дрожали руки от беспомощной злости на саму себя. Ну как можно быть до такой степени наивной? Где были мои мозги? А его совесть?! Я изо всех сил старалась выглядеть непринуждённо, кожей чувствуя надвигающуюся беду. И почему я её всегда так остро чувствую, когда уже поздно что-либо менять?
Волнение натянутой струной выпрямило мою спину, хоть я и без того всегда держала её ровно. А как иначе, если Лариса при любом намёке на сутулость не стесняясь ни мужа, ни посторонних, непременно охаживала меня ребром ладони по хребту. Не сильно, конечно, но уж очень унизительно. Со временем я приучила себя следить за манерами и даже стала ей признательна за прямую осанку, но сути это не меняло – вся её забота сводилась к одной цели, как бы я, не приведи Господь, не запорола итог её воспитательных трудов.
Она любила хвастать моей безотказностью и порядочностью перед знакомыми, которые имели несчастье ранее ляпнуть что-то вроде "Куда тебе понять, Лариса, каково это воспитывать детей...". Лариса была страшно щепетильной к такого рода вопросам и обладала хорошей памятью. Поэтому в последнее время с нескрываемым удовольствием отыгрывалась на "обидчиках", чьи выросшие в любви дети не боялись, что от них в любой момент откажутся и вели достаточно расхлябанный образ жизни. Она любила повторять: "Вот я, считай, к чужому дитю подход нашла, что ж вы с родными то никак не справитесь?". Как бы мне ни хотелось, сколько бы я не старалась, для Королёвой я всегда оставалась чужим ребёнком. В наших с ней налаженных, неплохих, кстати, отношениях так и не проскочило той искры родственного тепла, что рождает в людях подлинное доверие. Отсюда и итог, мы вроде как не чужие, а молчим, сидя по разные концы стола, и с опаской прикидываем, чего друг от друга ожидать.
Лариса, видимо, решив покончить с моими терзаниями, отложила ложку в сторону, и устало потёрла веки.
– Лихо ты его, – слова Ларисы, прозвучавшие не то с осуждением, не то с восхищением меня, мягко говоря, удивили. Немое изумление наверняка отразилось и на лице, ибо она с усмешкой добавила: – Ты знаешь, о чём я.
Покраснев, я всё же решилась поднять глаза, холодея от одной мысли, что придётся как-то объяснять случившееся в кабинете Глеб Петровича.
– Даже не знаю, что на меня нашло...
– Всё ты знаешь, девочка, – невесело отмахнулась приёмная мать. – Давно надо было завести этот разговор, а я всё откладывала, думала, обойдётся. Да где ж там! С потаскуном-то моим всю жизнь, как на минном поле – никогда не знала, откуда рванёт. На материнстве своём крест поставила, всё ради него. Молодая была, наивная, а теперь дёргаться поздно, кому я нужна с обвисшей грудью и вторым подбородком? Никому. Своя такая же давно у каждого под боком. А с Глебом за двадцать шесть лет чего только не пережили, всё потихоньку преодолели. Совместное прошлое ведь не выкинешь, как устаревший хлам. Оно как любимая футболка, вылинявшая с десяток лет назад, бес слёз не взглянешь, а захандришь, так душу греет краше всех шелков.
Лариса смолкла, будто разом исчерпав все силы. Потянулась за пузатой кружкой с чаем, в которой крохотным солнцем плавала долька лимона, и, так и не отпив, уронила голову на руки. За все пять лет, прожитых под одной крышей, я видела её разной: грубой, несгибаемой, строгой, но ни разу ещё слабой. Рука едва заметно дёрнулась в неясном порыве как-то поддержать её, утешить, но в итоге так и осталась лежать у тарелки с почти нетронутым супом. Она не любила, когда к ней прикасались. Я не знала, относится это ко всем или только ко мне, только вдруг вспомнился первый же наш семейный праздник, когда мне захотелось объятиями выразить свою признательность за кров и заботу, а она дёрнулась, как от удара молнией. Больше в зону её личного пространства я не лезла, рассудив, что это и будет лучшей благодарностью. Вот и в этот раз меня вовремя остановил выработанный со временем рефлекс. Вместо неуклюжих прикосновений, я прокашлялась и, собравшись с духом, выдала единственный пришедший на ум выход из положения.
– Я могу, устроиться на работу, или даже на две, всё равно в этом году баллов для поступления на бюджет мне не хватило. Тогда я Глеб Петровичу и на глаза то попадаться не буду.
– Ох, Кира... в этом и есть твоя беда – ты всего боишься, – Лариса старалась говорить непринуждённо, но горячка, дрожащая в голосе, всё-таки выдавала её напряжение. – Боишься не угодить, ошибаться, любить. Такое чувство, что ты и жить боишься. Может и не твоя вина, но так тоже нельзя. Где за этой молчаливой, напялившей на себя мешок, серой мышкой ты настоящая? Сама-то знаешь толком? Я не психолог, чтоб в мозгах твоих
