интересуются участью наиболее видных социалистов и анархистов, которых с нами нет. Одна социал-демократка издали увидела своего мужа, уводимого направо. Она попыталась проникнуть к нему, но ее грубо оттолкнули… Кто-то из начальства входит и предлагает отправиться за вещами. Но, по-видимому, не всем это предложили. Когда по приказу Хрусталева нас вывели в ворота и бросили в открытые автомобили, окруженные конвоем, мы увидели многих без верхней одежды, без всяких вещей.
Раннее утро холодное, пронизывающее. В первый раз проезд по Москве из тюрьмы не доставил нам никакого удовольствия. Сразу стали придумывать, как дать знать на волю о случившемся. Кто-то выбросил письмецо из автомобиля, прямо на улицу: подобрал доброжелатель и направил его по адресу. Потом уже из вагона прямо на путь выбросили другое письмо (через отверстие в уборной), и это письмо подобрали и доставили по назначению. Автомобиль довез нас до Курского вокзала. Нас выстроили гуськом и повели к запасному пути, где стояло несколько вагонов. Распоряжался Хрусталев, молодой чекист, еще не привыкший повелевать. Недалеко, на ближних путях, мы увидели ряд других вагонов, и в них мелькали знакомые меньшевистские и эсеровские лица, многие с белыми повязками на голове и на лице. Мы издали обменивались улыбками, не зная, встретимся ли еще когда-нибудь и где-нибудь.
Нас было в четырех вагонах ПО человек. Мы скоро сорганизовались, выдвинули по вагонам старост и, получив возможность общения, обменялись списками. По фракциям нас оказалось: 34 меньшевика, 32 эсера, 18 левых эсеров и 16 анархистов.
Десяток беспартийных, из них два военнопленных венгра, художники, оба напоминали по внешнему облику апостолов: длинные бороды и волосы, выразительные и благородные лица, да еще группа крестьянских кооператоров, живших в социалистических коридорах в качестве уборщиков. Их взяли заодно, в сутолоке, и никто не хотел слушать их доводов. Часть кооператоров должна на днях предстать пред судом Московского Ревтриба, а среди меньшевиков было двое, на освобождение которых уже выписали ордера, но до этих мелочей чекистам во время ночного набега не было дела. Все кое-как уместились на лавках, начали считать товарищей и свои раны. Сидим, дышим свежим весенним ветром, веющим в решетчатое окно вагона, отдыхаем от ночного потрясения и гадаем:
— Куда нас везут? В Курск? Да ведь там и тюрьмы нет для такого большого количества приезжих. Орел? Пожалуй. Только не верилось, чтобы после бутырского раздолья чекисты решили поместить социалистов в знаменитый каторжный Централ. Быть может, нас везут в Харьков? Но ведь оттуда сейчас пачками доставляют в Москву и совсем недавно в Таганку прислали из Харькова большую партию южан.
Хрусталев усмехается и только бросает:
— Скоро приедем.
Конвойные солдаты набрали воды в рот: им приказано не разговаривать, и они угрюмы, сердиты, как будто опасаются с нашей стороны выступлений, побега и пр. У многих с солдатами мелкие стычки, У кого-то нашелся кусок красного кумача; его привязали к решетке в виде знамени, и раздраженные конвойные пытаются сорвать штыками это знамя на остановках поезда. Но поезд снова в пути, и снова развертывается наше красное знамя. Мы поем песни хором, всем вагоном, и опять вызываем недовольство конвойных. Особенно возмущает их «Всероссийская коммуна», которую, по-видимому, солдаты и чекисты знают. Но проходит время, и смягчается напряженное состояние. Мы постепенно находим доступ к сердцу конвоя и просим раздобыть кипятку. Эта материя им понятна. Нам выдают хлеба, колбасы, изюм (вместо сахару). Сейчас чувствуется, — паек не тюремный, а щедрый, чекистский. Мы пьем чай и закусываем. Но скоро снова обрываются отношения с конвоем. Солдаты опять мрачны. Из-за каждого пустяка столкновения, грубая брань, даже угрозы стрелять. Оказывается, чекисты их напугали, выдав нас за кронштадцев-офицеров и генералов, а одного бундовца даже назвав именем генерала Козловского. На станции Курск мы узнали об этой версии, распространяемой чекистами, и у платформы, где столпилась кучка солдат и железнодорожных рабочих, завязался своеобразный диспут. Кто-то из эсеров успел произнести небольшую речь. Забеспокоился Хрусталев, поезд двинулся дальше. Наступила ночь, и снова занялся день. Мы знаем уже, что везут в Орел, что там приготовили для нас губернскую тюрьму, что каторжный Централ не то закрыт, не то обслуживает только уголовных. Настроение окрепло. Мы с бодростью смотрим в будущее.
Из записок тюремного старосты
Орловский каторжный централ
Нас грубо вывели из вагонов, построили человек по десять в ряд, окружили сплошной цепью солдат-пехотинцев с винтовками наперевес. Не знаю, замыкала ли наше шествие артиллерия. Но отряд кавалерии был тут как тут, гарцуя по сторонам и наблюдая за порядком. Мы с трудом добились, чтобы несколько больных женщин посадили в экипаж, и подводы для вещей. И медленно поплелись. Хрусталев с представителями местной власти проехали мимо в автомобиле, начальственно оглядывая шествие. Толстый военный, вооруженный до зубов, с рыжими усами и зверским выражением лица, — он оказался комендантом Губчека и палачом, — неумело кружился на площади, руководя нашим кортежем. Выйдя в улицы города и увидев мелькнувшие одиночные штатские фигуры, мы по строптивости запели и затянули марш анархистов «Под знаменем черным». Один из верховых выхватил из кобуры револьвер и направил на толпу, угрожая стрелять. И среди конвоя появилось тревожное настроение. Солдаты придвинулись ближе, со штыками наперевес, готовые по первому шагу действовать. И это действие чуть-чуть не началось, когда, проходя мимо памятника Ленину, одна из меньшевичек крикнула во всю глотку, — должно быть к сведению всего города:
— Здесь привезли социалистов и анархистов из Москвы. Да здравствует социализм!..
Комендант подскакал и, угрожая ей револьвером, потребовал прекращения возгласов. Как впоследствии мы узнали, что в Орле мобилизовали чуть ли не все войсковые части по случаю нашего приезда, — приезда большой партии смертников, и отдан приказ при малейшем столкновении стрелять без разговоров. Хорошо выглядели эти страшные преступники, особенно женщины и девушки — их было 26, — в том числе одна седая анархистка, отбывавшая уже 10-летнюю каторгу. Да и весь первый ряд нашего кортежа состоял из благообразных бородачей крестьян-кооператоров и двух апостолов-военнопленных из Венгрии. Но как бы там не было, власти не подготовились к нашему приезду. Они только что получили телеграмму из ВЧК — запуганы, трепетали и на всякий случай заготовили военную силу.
Уже было совсем темно, когда после 1 1/2 часовой ходьбы (вокзал расположен в нескольких верстах от тюрьмы), мы остановились у заветного здания: оно оказалось Орловским каторжным централом. Сразу в памяти пронеслись видения прошлого. Здесь при царском режиме отбывал каторгу Владимир Медем, сидевший в одной одиночке с ныне знаменитым чекистом Уншлихтом. Здесь отбывал
