прежде всего, о стрельбе. Начальник караула горячился, уверяя, что он солдат и обязан стрелять. Поляков успокоил его:
— Перед вами люди идейные, социалисты, анархисты, — и заверил нас, что стрельбы больше не будет.
Тогда мы изложили все наши требования: открытие камер, общие прогулки, снятие военного караула, оборудование камер, снабжение продовольствием и вещами (вещи у многих погибли в Бутырках). Хрусталев выгрузил из кармана привезенную с собою инструкцию ВЧК, о которой он, видимо, позабыл. Сам он лепетал что-то невразумительное и поспешил на поезд. Поляков с явным презрением оглядывал этого юнца из центра и принялся читать инструкцию. Она гласила определенно, что мы должны быть подвергнуты строгой изоляции; одна камера не должна общаться с другой; прогулки должны производиться по правилам Централа; свидания могут разрешаться только ВЧК и письма должны идти через ВЧК. На Губчеку возлагается обязанность назначать дежурных чекистов, «стойких и испытанных коммунистов», которые должны состоять при нас.
Директору очень понравилась эта инструкция. Он увидел в ней подтверждение правильности своих взглядов на нас. Полякова как бы окатило холодной водой, и он спал с либерального тона. Директор воспользовался этим и решительно отверг наши требования. Камеры должны быть закрыты; прогулки полчаса в день, группами, по десять человек. После долгих разговоров мы добились немногого: открытия камеры до вечерней поверки для одного из старост по очереди и обещания Полякова снестись с ВЧК по остальным вопросам. С трудом удалось выпросить у директора третью оправку в день; на открытие форточек в дверях он ни за что не соглашался. Было ясно, что победила тюремная инструкция. Либералы из Губчеки отступили, не желая брать на себя ответственность перед ВЧК.
В полном мраке и с таким же мраком в душе возвращались старосты в одиночный корпус. Никто там, конечно, не спал. Все ждали благой вести. Но что мы могли сказать? Надзиратели торопили нас в камеры, и нам удалось быстро обежать товарищей и крикнуть им в волчок:
— Будьте спокойны. Завтра мы еще заперты, но кое-какие надежды есть.
Но что сулит нам завтра? После бутырского избиения и развоза ничего доброго ожидать не приходится. Придя к себе в камеру и лежа на полу на своем матраце, я с горечью поделился печальными итогами со своим соседом Ф.А. Череваниным.
Через несколько дней на нас обрушился обыск. Явился Гордон в своей жандармской красной шапке с отрядом чекистов. Обыск, по предписанию ВЧК, производился поверхностно. В сущности они не знают, что искать. Камеры женщин просто не обыскиваются. Старосты приглашены присутствовать при обысках. Я напоминаю Гордону, что у меня еще не были с обыском, но он только машет рукой: это, мол, неважно… Старост вызывают в контору и показывают телеграмму из Москвы от ВЧК, за подписью Ягоды. Телеграмма гласит, что высланные из Москвы социалисты и анархисты подвергнуты строгому режиму за безобразное поведение при избиении красноармейцев поленьями дров, бутылками и пр…. Так изображают коммунисты набег на Бутырки. Бесстыдство и лживость успешно конкурируют с их жестокостью!
А из Москвы уже получены первые сведения. Из Бутырок развезли во Владимир, Рязань, Ярославль. Часть товарищей отыскалась в Москве в военной Лефортовской тюрьме, в особом отделе ВЧК. Среди развезенных, многие серьезно пострадали. Но врачам запрещают свидетельствовать избитых заключенных. Так, впоследствии в Ярославле подвергся суровым репрессиям врач, удостоверивший избиение бутырцев. Но, по-видимому, скрыть факт ночного избиения и развоза невозможно; сведения о нем попали и в Европу, и Московский совет вынужден создать коммунистическую комиссию для расследования бутырской истории. Нет сомнений, однако, что следствие подтвердит версию ВЧК и удостоверит, что старые социалисты и анархисты, женщины и больные избивали вооруженных до зубов и опьяневших от вина и крови чекистов и красноармейцев… Отрадно было узнать, что в Московском университете студенчество организовало собрание и даже манифестацию протеста против избиения в Бутырках. Луначарский ничего более остроумного не придумал, как закрыть университет и разослать на родину строптивую молодежь.
Режим расшатывается
Наступили томительные дни одиночного заключения. Мы заняли два верхних этажа, добились чистых тюфяков, чайников, тарелок. Прогулки получасовые, небольшими группами; на дворе весна, майское солнце, а у нас — парашка. Военный караул из коридора убран, оставлен только во дворе и изредка стреляет в стену для прекращения разговоров через решетки. Из Москвы доставили четырех женщин, взятых за сказание помощи арестованным мужьям — социал-демократам. Их вначале изолировали, но вскоре присоединили к нам. Приезжала врачебная комиссия, назначенная Губчекой по предписанию из центра; нашла у нас 25 тяжелобольных, из них 11 активно — туберкулезных. Казенный корм ужасен: хлеб овсяной с примесью ржи, баланда из воблы с червями и пара ложек пшенной каши. Голодно! Лишь через месяц прибыл представитель Красного Креста и кое-что привез из расчета на 30, а не ПО заключенных. Да и этому представителю Креста порекомендовали скорее убраться: как бы ни случились неприятности. С кипяченой водой неблагополучно; для кипячения пришлось порубить деревья на тюремном дворе, за отсутствием дров. Водопровод испорчен, как и канализация. Выгребные ямы вычищаются, и нечистоты выливаются во дворе как раз во время прогулки. Уборные грязны. А изоляция производится полностью. От Москвы, от близких мы отрезаны. За первый месяц 110 человек получили два письма. Значит, ВЧК хоронит наши письма. Уголовные уборщики удалены. По утрам и вечерам, в час поверки торжественно и гулко звонит колокол. Директор часто обходит галереи и проверяет, закрыты ли форточки. Он говорит о себе:
— Я формалист и должен соблюдать инструкцию.
Он, действительно, с любовью ее блюдет. Представляю себе, с какой ревностью он применял бы ее, если бы к нам, социалистам, присоединили и… коммунистов. Чекист от Губчека дежурит в коридоре день и ночь. Поляков появляется на нашем горизонте все реже и реже. Одно хорошо: с помощью открытых камер старост создается возможность организованной тактики расшатывания режима. Однажды в два часа ночи меня будят:
— Вставайте. Приехал Поляков.
Мы собираемся на импровизированное заседание в камере анархиста Барона. Горит ночничок. Старосты в сборе. Из начальства — Поляков, юноша из Губюста, Лесничий — у дверей, как призрак, и некий рыжий, плотный детина по фамилии Гутерман, председатель чрезвычайной комиссии по топливу. Гутерман обращается к нам с следующей речью:
— Сегодня после заседания Губисполкома у нас состоялось небольшое совещание товарищей, бывших каторжан и политических ссыльных. Мы решили оказать вам, приезжим, посильную помощь. Я сам когда-то сидел в Централе, вот Лесничий меня помнит. Вместе с Медемом я был привезен из Польши. Мы знаем, тут нет оборудования, дров. Вам нужна одежда, обувь, белье. Мы постараемся
