Блю подошла к нему и обняла. По вздрагивающим плечам он понял, что она плачет, и плачет беззвучно, чтобы никто не видел. Так он и стоял, прижав ее к себе крепко-крепко, не надо, чтобы кто-то знал, что она плачет. Стоял и думал: „Целая неделя жизни! Целая неделя!“.
В эту ночь все в доме перемешалось. Больше никто ни от кого не скрывался, Зеленая решительно увела Голубого, так что у Желтых, собственно, и выбора не осталось. Разбрелись по спальням, Сергей и мисс Блю остались в женской, там же обосновались и Желтые. Остальные ушли в мужскую. Стесняться было нечего. Один черт через неделю будут складываться новые пары, а отказывать себе в эти последние для всех дни было бы глупо.
Хочешь — не хочешь, а Сергей прислушивался к звукам, доносящимся со стороны Желтых. „Интересно, как ей, после такой сумасшедшей любви-то? Но, с другой стороны, зачем ей сейчас хранить верность мертвому? Пока живая — надо жить“. Но хоть и все равно, а подслушивать было как-то стыдно. Сергей вылез из постели и отправился в гостиную выпить. Через какое-то время к нему присоединился Желтый.
— Ну, как? — спросил Сергей. Надо же было что-то спросить.
— Плачет, — коротко ответил тот, наливая себе полный пластиковый стакан желтого дешевого виски. — Понятно, что плачет. Ей сейчас плохо. И хочет — и не может. Беда.
Они выпили.
— Знаешь, что она меня попросила?
— Что? — Сергею совсем не хотелось лезть в чужую жизнь, но что он должен был ответить?
— Чтобы в следующую субботу я нажал желтую кнопку. И с тобой просила поговорить. И с другими. Все, говорит, не могу больше.
— Чего не может? — раздался веселый голос: Красная выпорхнула из мужской спальни и направилась к ним. — Так, кто у нас чего не может, кому помочь?
— Да ладно тебе, — оборвал Желтый. — Иди вон, своего Оранжевого ублажай.
— Да я-то бы с удовольствием! — вздохнула девушка. — Но у Апельсинчика сильный стресс, понимаете? Последнее, что ему сейчас надо — это секс. А мне, мальчики, это как раз первое, что надо. Может, пойдем, а? Давайте втроем? Глядишь, и Апельсинчик встрепенется. Молоденькие мальчики они такие!
Красная картинно облизнулась.
— Да нет, знаешь, у нас, в общем-то, тоже стресс. У каждого свой.
— Да ладно вам! Вон Зелененький глаз со своей Голубенькой не сводит, с ним-то мне все понятно. А ты-то, Желтенький? Я знаешь, какая… веселая? — она подмигнула.
— Догадываюсь, — мрачно ответил Желтый.
— Ни о чем ты, дружок, не догадываешься.
КРАСНАЯ
Руки у доктора были холодные и жесткие. Он вертел ее, больно прижимал кругляш фонендоскопа к груди и спине, ей казалось, что аж ребра прогибаются. Заставлял задерживать дыхание, а потом, наоборот, дышать глубоко. От этого неприятно кружилась голова. А когда он стальной лопаткой залез ей в рот, да еще и нажал там внутри, она задохнулась, сильно закашлялась, и ее чуть не вырвало.
Произведя свои противные манипуляции, доктор сел за стол, что-то написал на листочке, вырванном из блокнотика, протянул матери.
— Здорова ваша девочка как бык! — сказал он. — Пусть брому попьет, успокоится. Это все нервное.
Мать схватила ее за руку и потащила из кабинета. Ей хотелось спуститься с лестницы на одной ножке, но мать не дала — надо было успеть в аптеку до перерыва. Мать шагала широко, думала о чем-то своем, невпопад отвечая на вопросы дочери, которая плелась сзади, не поспевая.
Мать очень волновали странные припадки ярости, которые время от времени случались с ее ангелочком семи лет от роду. А на девочку оборачивались на улице прохожие. И как не обернуться, уж больно хороша была — белокурые локоны густых волос, огромные голубые глазенки, приветливая улыбка на по-взрослому припухлых губках. И никто из них не знал, как страшен бывает этот ангелочек, когда глаза его затягивает белесой пленкой, когда губы вытягиваются в тонкую ниточку и маленький гаденыш бросается на кого ни попадя, стараясь ударить посильнее, да побольнее, и ведь знает, куда бить, паразитка!
Самое странное — никогда нельзя предугадать, ни когда начнется очередной припадок, ни что станет его причиной. Ее можно было спокойно наказывать, лишать за проступки сладкого, выключать телевизор, когда идут мультики про принцесс, и не разрешать бегать на улицу — все это она сносила спокойно и на удивление покорно, а из-за какого-то ничтожного пустяка могла мгновенно выйти из себя, и успокоить ее после этого было задачей нетривиальной.
Вот что ей вчера сказал отчим? Попросил помыть за собой чашку. Совершенно справедливое и вовсе не чрезмерное требование к семилетней барышне. Теперь здоровенный сорокалетний мужик лежит пластом дома, и у него нарывает проколотая в четырех местах скула, хорошо еще, что она промахнулась вилкой мимо глаза, куда явно целила. И ведь била, мерзавка, со всей силы, хотела именно что изуродовать. Ну, с чего такая яростная жестокость? И ведь отношения у них были прекрасные, хоть порой он и наказывал ее жестко, и разговаривал сурово, но все было нормально, а тут…
А эти доктора прописывают какой-то бром. Ох, не то это, надо бы еще специалистам показать, да где взять денег, где взять время, может, подрастет, да пройдет?
Не прошло. Она сама иногда удивлялась, как моментально вспыхивала и была готова убить обидчика прямо на месте. Хотя в других случаях и худшие вещи спокойно терпела и нисколько не раздражалась. Особенно участились припадки ярости, когда она стала взрослой — когда появилось первое кровотечение, а за ним практически сразу же потерялась девственность. Она к этой „пропаже“ отнеслась спокойно, даже не сразу поняла, что это такое с ней случилось, потом удивилась, что люди такое значения придают этой ерунде. Если мальчишкам это приносит столько радости, если их так и тянет на это, то почему бы и не пойти им навстречу? Ах, как они ухаживали, какие дарили смешные подарки, как неуклюже пытались ублажить ее, чтобы добиться „благосклонности“! Какими после становились мягкими, расслабленными! Она внутренне посмеивалась: мало же этим мальчишкам нужно, чтобы превратиться в послушных исполнителей ее прихотей, даже самых дурацких. Так просто было водить их за нос, допуская до себя только тех, кто мог хоть чем-то быть ей полезен. Как весело было дурить их, „гуляя“ сразу с несколькими. В общем, это вполне стоило той дурной славы, что моментально прилипает к девушке, если она не изображает из себя недотрогу.
Она совсем равнодушно отнеслась к тому, что в городке стали называть ее шлюхой, „давалкой“, что мальчишки — из тех, кому „не обломилось“ — хихикали
